Читать книгу - "Горгулья - Эндрю Дэвидсон"

Вскоре я уже испробовал роль сценариста — в той мере, в какой это применимо к съемкам порнофильма. Автор может разложить ситуацию по полочкам, однако, когда дело доходит до конкретного эпизода, способен только вписать: «ЗДЕСЬ СЦЕНА СЕКСА». Разные актеры играют по-разному: одни отказываются от анального секса, другие не хотят участвовать в лесбийских сценах, и так далее, но поскольку заранее точно не знаешь, какой актер где будет сниматься, то в подробностях все изложить и нельзя. Окончательное решение всегда принимают на съемочной площадке.

Несмотря на то, что я заделался заядлым кокаинистом (дошел даже до того, что по утрам мне чудились гигантские белые мухи), я был неглупым молодым человеком. Я вполне сознавал финансовые преимущества порнографии: что бы ни происходило с экономикой страны, рынок сбыта есть всегда. Впрочем, дело даже не в деньгах. Мне нравилось писать и играть, и я считал свою работу и удовлетворением собственных творческих порывов, и коммерческим предприятием. Поставив несколько фильмов, я прикинул, что настоящие деньги можно заработать не играя на чужого дядю, а заставляя других играть в моих фильмах. И тогда я в весьма юном возрасте создал собственную кинокомпанию и стал «успешным профессиональным кинопродюсером с солидным доходом».

Мне порой казалось, что так представляться лучше, чем называть себя порнографом.

Естественно, я был не единственным пациентом в ожоговом отделении. Страдальцы прибывали и исчезали. Некоторые выписывались после завершения курса лечения, иные умирали. Для наглядности: среди пациентов была Тереза, совершенно замечательный ребенок с синими глазами и золотыми волосами. Увидев Терезу, вы бы даже не поняли, что она получила ожог: повреждения произошли внутри организма. У Терезы случилась аллергическая реакция — нечто вроде химического пожара в легких — на антибиотики, которые ей дали для купирования приступа астмы. Я слышал объяснение одного из врачей: «Девочка будто хлебнула боевого гербицида».

Мать Терезы, в темно-зеленом халате, какие выдавали посетителям, приносила ей множество пышных композиций из искусственных цветов. (Живые цветы, по умолчанию зараженные бактериям, могут вызвать нашу погибель.) Мамаша была верующая и все твердила дочке, что любое земное происшествие — часть великого Провидения Божьего.

— Нам не дано видеть причины событий, лишь Бог знает грандиозный план для каждого из нас. Он справедлив, хотя мы не всегда способны понять его.

Лично я считаю, глупо говорить семилетней девочке, что Бог грандиозно запланировал испепелить ей легкие.

Еще одного пациента в нашем отделении звали Говард. Он получил ожоги задолго до моего появления в больнице, дома, во время пожара, случившегося оттого, что его бабка, страдающая болезнью Альцгеймера, уснула с зажженной сигаретой в руке. Сама она скончалась, а он выжил и теперь старательно пытался поправиться. Он пользовался ходунками, занимался с серебристыми гантельками и каждый день совершал на два шага больше: сегодня десять шагов, а завтра — двенадцать. Говард светился радостью от каждого достижения и все рассказывал мне, как «одолеет эту хворь» и «заживет как прежде». Эти заявления лишь участились, когда невеста сообщила Говарду, что свадьбы не будет.

Отпраздновать выписку Говарда в отделение явилась вся его семья и дюжина друзей (включая бывшую невесту). Они: притащили торт и все твердили, как он замечательно выглядит и как они им гордятся. Говард распространялся на тему «первого дня всей моей нынешней жизни». Устроили чертово шоу, даже вещи его паковали словно напоказ. Говард доковылял до моей постели и взял меня за здоровую руку.

— Говорил я тебе, что все одолею? Говорил же! И ты так можешь, сам! — Он подмигнул, пытаясь вдохновить меня, однако из-за стянутой вокруг глаз кожи и контрактур показался мне застрявшей в ночном горшке мухой.

Говард вышел из палаты, сопровождаемый отцом и матерью, и даже не замедлил шаг на пороге, не бросил последний взгляд на больничное отделение, долгие месяцы служившее ему домом; ясно было, что он решил ни за что не оглядываться.

Думается мне, Говард явил воодушевляющий пример торжества человеческого духа: упорство, любовь родных и друзей — и положительный настрой! Но если по-честному, кого Говард пытался обмануть? Невеста ушла от него, и правильно — кто стал бы (и смог бы) любить горгону? Будет ли он когда-нибудь снова заниматься сексом? Пойдет ли по жизни, для равновесия опираясь на руки родителей, как двухлетний ребенок? И в чем тут, спрашивается, победа?

Говард искренне старался выздороветь; у меня в голове не укладывалось, откуда что берется. Я слушал Говардову болтовню о том, как он поправится. Слушал, как все уверяли его, что он отлично выглядит, хотя на самом деле видок у него был чудовищный (заприметив такого, любой нормальный человек загодя перейдет на другую сторону улицы) Я едва не заорал, когда Говард взял меня за руку — даже мне были противны его прикосновения. Он вызывал у меня отвращение — даже не он, а оно, это существо, мой собрат по несчастью.

Вообще-то я реагировал не на Говарда. Мои чувства были обусловлены острым осознанием: что бы я ни делал, я никогда не стану прежним. Я могу каждый день тренироваться, перенести хоть тысячу пересадок кожи, но навсегда останусь только оболочкой человеческого существа. Произошедшее со мной не исцелить. Вот что я понял на примере великих достижений Говарда. Вот о чем я думал, лежа в кровати-скелете, пока змея грызла мой позвоночник. «Говард совсем как ты, — шипела она, — только душшшща у него светлее».

Однако больше остального грызла меня вот какая мысль: даже если бы я мог вернуться к жизни до катастрофы, неужели это и вправду означало бы лучший вариант? Да, я был красив. Да, у меня были деньги и карьера, однако — будем называть вещи своими именами — я был порнограф-наркоман. Мне рассказывали, что во время комы меня навестили друзья — те, кто смеялся моим шуткам, те, с кем мы вместе курили траву у бассейна. Каждый из них лишь посмотрел на меня — и сразу ушел, и больше не приходил. Одного взгляда на меня хватило, чтобы понять: дни нашего совместного нюхачества закончились.

Когда я пришел в себя, действительно какие-то усилия прилагала только Сластена-Конфетка, сладкая девочка, оказавшаяся в порнухе лишь по причине тотальной несправедливости миропорядка. В семнадцать лет ей надоело терпеть насилие отчима, и она была на все готова, только бы больше под него не ложиться. Так оно и получилось.

Ей следовало бы поселиться на ферме, выйти замуж за какого-нибудь работящего парня — Джека, Пола или Билла, — она же зарабатывала на жизнь тем, что сосала перед камерой чужие члены.

Конфетка навещала меня несколько раз, приносила гостинцы и пыталась взбодрить рассказами о том, какой я везунчик, однако по большей части только плакала. Может, от моего вида, а скорее — из-за собственной жизни. На третий раз я заставил ее пообещать больше не приходить. Она сдержала обещание. И вот что забавно: мы знали друг друга больше пяти лет, я занимался с ней сексом и слушал рассказы об отчиме, но так и не узнал ее настоящего имени. Может, так оно и бывает: что-то оставляешь навсегда, выбирая новую жизнь.