Читать книгу - "Белая дорога - Джон Коннолли"

— Черт, да я вижу, наш Медведь нервничает оттого, что в комнате находится посторонний, — озабоченно заметил Сандквист. — Мистер Паркер, по слухам, отличается склонностью к насилию.

Медведь при своем двухметровом росте и центнере веса попытался сделать вид, что от моего присутствия ему не по себе. Причина переживать у него и впрямь имелась, хотя не была связана ни с Блайтами, ни с крайне малой вероятностью того, что я действительно на него наброшусь.

Я смотрел не мигая.

Медведь, я ведь знаю тебя как облупленного и не верю ни единому слову. Прекрати нести вздор, пока не зашел слишком далеко.

Тот, в очередной раз оборвав свой рассказ, глубоко и будто бы с облегчением вздохнул. Сандквист похлопал его по спине, состроив при этом максимально озабоченную мину. Как сыщик, этот человек был известен полтора десятка лет, и репутация у него была в целом ничего себе, хотя с недавних пор она пошла на спад: развод, слухи о проблемах с азартными играми. Чета Блайт была для него дойной коровой, и он, конечно, не желал ее лишиться.

Окончание рассказа Ирвинг Блайт встретил молчанием. Первой заговорила его жена.

— Ирвинг, — робко тронув мужа за руку, сказала она, — я думаю…

Он повелительно вскинул руку, и Рут Блайт смолкла. В отношении Ирвинга Блайта чувства у меня были смутные. Этот человек старой закваски иной раз третировал свою жену как какого-нибудь гражданина второго сорта. Будучи в свое время старшим менеджером «Интернэшнл пейпер» в Джее, он встал на пути у Объединенного межнационального союза рабочих бумажной промышленности, когда тот проникся идеей создать в северных лесах новые рабочие места. Стачка бумажников 1987–1988 годов явилась едва ли не самой суровой в истории штата; за полтора года едва ли не тысяча рабочих активистов была заменена на угодных начальству людей. Ирвинг Блайт проявил себя как непоколебимый противник компромиссов, и когда в итоге он решил уволиться и вернуться в Портленд, фирма хорошенько улучшила ему пенсионный пакет в знак благодарности за упорство и стойкость. Впрочем, твердость Ирвинга вовсе не означала, что он не любил свою дочь или что прошедшие с ее исчезновения годы не сказались на его внешности: он поблек и осунулся, белая сорочка на руках и груди мешковато обвисла, а меж воротником и шеей обозначился такой зазор, что пролез бы кулак. Чуть ли не вдвое можно было обмотать вокруг пояса брюки — там, где раньше топорщились зад и ляжки, теперь складками висела ткань. Все в нем говорило об утрате смысла существования.

— Я думаю, мистер Блайт, нам с вами следует поговорить, — подал голос Сандквист. — Наедине.

Это слово он сопроводил веским взглядом в сторону Рут: дескать, разговор предстоит мужской, а потому негоже, если его будут прерывать или сбивать с курса женские эмоции, даром что они идут от сердца.

Блайт поднялся, и они с Сандквистом прошли на кухню. Рут Блайт осталась сидеть на софе. Медведь, встав, нерешительно вынул из жилетки пачку «Мальборо».

— Пойду, мэм, курну на воздухе, — буркнул он.

Рут Блайт в ответ лишь кивнула и проводила взглядом спинищу Медведя. При этом она приставила к губам кулачок, как будто оправлялась от только что полученного удара — ведь это именно она подговорила мужа отказаться от услуг Сандквиста. Видимо, супруг пошел ей навстречу лишь потому, что сыщик в своем расследовании явно пробуксовывал, хотя, судя по всему, я не вызывал у Ирвинга Блайта особых симпатий. Что касается его жены, то она при всей своей миниатюрности скрывала в себе недюжинную энергию и бойцовскую хватку (в конце концов, терьеры тоже не отличаются ростом).

Мне вспомнились репортажи об исчезновении Кэсси Блайт. Тогда Ирвинг и Рут вместе сидели за столом, а рядом с ними сидел Эллис Ховард, заместитель начальника полиции Портленда. Рут Блайт сжимала в руках фотографию дочери. Потом, когда я согласился взяться за повторное расследование дела, она передала мне видеокассету с их пресс-конференцией, а также вырезки из газет, фотографии и месяц от месяца сокращавшиеся по объему и содержанию сообщения Сандквиста. Шесть лет назад я считал, что Кэсси Блайт больше напоминает своего отца, чем мать, однако по прошествии лет мне стало казаться, что у нее больше сходства именно с Рут — выражение глаз, улыбка, даже волосы. Каким-то странным образом Рут Блайт постепенно преображалась, обретая черты своей дочери, словно становясь через это для своего супруга и дочерью и женой одновременно; и какая-то часть Кэсси по-прежнему жила вопреки тому, что тень от утраты делалась все длиннее.

— Ведь он лжет? — спросила она, когда Медведь вышел.

У меня мелькнуло секундное желание уклониться от ответа: мол, я точно не знаю, ни о чем нельзя гадать наперед. Но сказать ей такое у меня не повернулся язык. Она не заслуживала лжи, как, впрочем, и жестоких слов о том, что надежды нет и дочь никогда не возвратится.

— Похоже на то, — ответил я коротко.

— Но зачем он это делает? Для чего нужно так истязать нас?

— Я не думаю, миссис Блайт, что он пытается вас истязать. Я имею в виду Медведя. Он просто идет на поводу.

— У Сандквиста?

На этот раз я не ответил.

— С вашего позволения, пойду-ка я поговорю с Медведем.

Я встал и направился к передней двери. Лицо Рут Блайт в оконном отражении излучало муку; она металась между желанием уцепиться за надежду, которую давал ей Медведь, и пониманием того, что при малейшем соприкосновении с реальностью эта надежда развеется как дым.

Снаружи Медведь, попыхивая сигаретой, пытался завлечь в игру собаку Блайтов, но та его игнорировала.

— Эй, Медведь! — окликнул я его.

Медведь мне помнился еще смолоду, когда он был лишь чуток поменьше и самую малость глупей. Его семья — мать, отчим и две старшие сестры — жила в Эйконе, сразу за Сперуинк-роуд. Домик у них был небольшой, а семья вполне приличная: мать работала в «Уолмарте», а отчим развозил газированные напитки с завода. Потом предки умерли, а сестры обосновались неподалеку, одна в восточном Бакстоне, а другая в южном Уиндэме — очень удобно для того, чтобы навещать братца с передачками, когда он в двадцать лет сел за хулиганство на три месяца в местное исправительное учреждение. Это было первое знакомство Медведя с тюрягой, и несколько следующих лет он божьей милостью повторно туда не попадал. Потом он некоторое время шоферил у каких-то деляг из Ривертона и вдруг экстренно отбыл на жительство в Калифорнию — вскоре после территориального спора, по итогам которого остались один труп и один калека. Прямого отношения к тем разборкам Медведь не имел, но, как говорится, береженого бог бережет, и сестры уговорили брата уехать подальше. И вот он в Лос-Анджелесе пристроился чистильщиком кухонь, но опять связался с дурной компанией, что закончилось для него тюрьмой «Мул-Крик». Истинной злобности в Медведе не было, что тем не менее не делало его безобидным. Он был орудием в чужих руках, на все готовым за посулы — где денег, где работы, а где и просто дружбы. На мир Медведь глядел сквозь мутные очки смятения, и в голове у него всегда была каша. Вот теперь он вернулся в родные места, однако смятения и каши нисколько не убавилось; по-прежнему он чувствовал себя здесь чужим.