Читать книгу - "Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская"

Станислав Романов

Куйва

Путейцев убивали по одному.

Свищов указывал стволом обреза на очередного работягу и коротко кивал в сторону двери: пошел. Бадаев выводил путейца из барака в морозную ночь, пихая в спину, гнал к темному дровяному сараю, заталкивал внутрь.

Там поджидал Глухов. Вошедшего он с размаху садил по затылку тяжелым колуном, только брызги летели. Росту Глухов был большого, и силы как будто нелюдской. Тела он складывал в угол, одно на другое, словно поленья.

Всего рабочих было одиннадцать человек, и ни один даже не рыпнулся. Молча сидели на лавке, опустив головы, избегая смотреть в глаза. Словно и не понимали, какая участь их ждет. Конечно, против четырех беглых зэков с обрезами шансов у работяг не было никаких, но они даже не попытались. Боялись. И не так их пугали обрезы, как сами беглецы.

Оружие беглые добыли днем раньше. Забрались в дом какого-то колониста, одиноко стоявший в полосе отчуждения, в трех километрах от станции Лопарская. Хозяина дома не оказалось, только баба его да двое малолетних ребятишек. Бабу они употребили по очереди, а потом Глухов ее задушил. И детишек задушил тоже. Сказал, что никого в живых оставлять нельзя. Тарасенко хотел было вякнуть поперек, да осекся, когда Глухов на него сурово глянул. Тарасенко по семьдесят девятой статье в лагеря попал; кулак он был, не фартовый.

Дом они обыскали, нашли три ружья и две дюжины патронов с дробью и картечью. Стволы и приклады спилили, ружья им были нужны не для охоты.

И дальше пошли, в тундру. Глухов вел банду на север, к Мурманску. Говорил, что надо стребовать один должок. Затем хотел идти в Финляндию. Вроде бы знал места, где границу перейти можно влегкую.

А дом колониста они перед уходом облили керосином и подожгли…

Издалека донесся шум приближающегося поезда. Последний из путейцев замешкался на пороге, вскинул голову, прислушиваясь.

– Двигай давай, чего застрял, – сказал Бадаев скучным голосом. – Не всю же ночь нам тут с вами вошкаться.

Хлопнула, закрываясь, дверь. Свищов сел к столу, обрез положил рядом, чтоб был под рукой. Ухватил из тарелки кусок снеди, принялся громко жевать.

Тарасенко ни пить, ни есть не хотелось. Он в тупом оцепенении мялся возле окна, пялился в ночные сумерки, мутные, словно брага. Барак стоял на пригорке; внизу, в десяти метрах, проходили железнодорожные пути. Громыхая мимо барака, товарняк дал свисток, сбросил скорость. Тарасенко глядел на ползущие под окном вагоны, думал, что вполне можно было бы добежать до поезда, нагнать, на ходу уцепиться за подножку…

В тамбуре последнего вагона маячила темная фигура, держа у лица огонек тлеющей папиросы. Огонек вспыхнул ярче – железнодорожник затянулся, поднял голову, скользнув взглядом по окнам барака. Тарасенко отпрянул назад, наткнулся на стол. Звякнула посуда; Свищов проворно подхватил покачнувшуюся бутыль.

– Чего дергаешься? – спросил он недовольно.

– Человек там, на поезде, – ответил Тарасенко. – Он на окна посмотрел.

Свищов как-то разом подобрался, положил руку на обрез.

– Тебя заметил?

– Н-не знаю.

Нехорошо сощурившись, Свищов буравил Тарасенко темными, злыми глазами.

– Угандошить бы тебя…

Снова скрипнула дверь; вошел Бадаев, следом, пригнув голову, чтобы не задеть притолоку, – Глухов. Шинель Глухова спереди вся была в мокрых пятнах, и лицо у него тоже было густо забрызгано красным. Тарасенко глянул, тут же отвел глаза. Глухов усмехнулся, оскалив крупные звериные зубы.

– Изгваздался весь, – сказал он, снимая шинель, – ровно на бойне.

Шинель у Глухова была старая, офицерская, из хорошего, теплого сукна. Только вот со здоровенной прорехой на спине, грубо зашитой суровыми нитками. Это на Глухова какой-то зверь напал, порвал ему спину когтями. То ли росомаха, то ли кто другой. На лесозаготовках это случилось, нынешней зимой, в декабре. Крепко Глухову досталось, крови потерял много, думали – не выживет. А он встал уже через неделю, и зажило потом все как на собаке. Но характер у него переменился заметно, совсем лютый стал…

– Тулуп мне найдите, – распорядился Глухов, брякая рукомойником.

– Где мы тут на тебя тулуп найдем? – ворчливо сказал Бадаев. – У работяг только бушлаты да ватники.

– Бушлат так бушлат, – легко согласился Глухов. – Главное, чтоб по росту был и чтоб рукава длинные.

Бадаев подкрутил фитиль керосиновой лампы, прибавляя света, и принялся перебирать одежду путейцев.

– Тут такое дело, – проговорил Свищов, шмыгнув носом. – Сейчас вот поезд мимо шел, а черт этот, – он кивнул на Тарасенко, – в окне маячил. Кажись, видали его с поезда.

Глухов перестал лить воду, стащил с крючка серое разлохмаченное полотенце, утерся. Делал он это неторопливо, со значением. В комнате повисло напряженное, угрожающее молчание. Тарасенко никак не мог унять дрожь, из щелей в оконной раме тянуло холодом. Под одежду пробрался зябкий сквозняк, прилип к мокрой спине.

– Да ну, – сказал Бадаев, прекративший ворошить чужое тряпье, – много ли с идущего поезда в окошке разглядишь…

– Может, и немного, – сказал Глухов раздумчиво; его тяжелый взгляд вдавливал Тарасенко в стену. – Или даже вовсе ничего. А может, совсем наоборот.

– Да и навряд ли они тут все друг дружку знают по личности, – прибавил Бадаев.

Глухов повернулся к нему.

– Рискнешь легавых дожидаться?

Бадаев мотнул головой.

– Нет.

– Клифт годный нашел мне?

– В ихнем тряхомудье хрен чего сыщешь.

– Ищи.

Свищов кашлянул, спросил неуверенно:

– Так что теперь, сразу дальше двинем?

Глухов помедлил с ответом.

– Не прямо вот сейчас, – сказал он, что-то про себя решив. – Если кто и заметил чего, до утра начальству докладывать все равно не станут, а начальство еще будет думать, надо ли кого с проверкой отправлять. В общем, пока время есть.

Свищов с облегчением вздохнул, потянулся за бутылью.

– С этим погоди, – сказал ему Глухов. – Сперва косяк выправить нужно.

– А я-то чего, – буркнул Свищов. – Не я поезду вывеску показывал.

– С черта какой спрос. А ты недоглядел.

Глухов снова поднял свою заскорузлую шинель, сунул руки в рукава, застегнулся. Затем посмотрел на Тарасенко, будто кнутом стегнул. Бросил коротко:

– Со мной пошли, оба-двое.

Тарасенко обмер. Куда идти? – хотел он спросить, но только тихо всхрапнул. Слова застряли в глотке, наружу не проскочили. Он опять, в который уже раз, пожалел, что не остался в лагере. Хотя, конечно, в лагере тоже не жизнь… А теперь куда? В сарай, к путейцам?..

Оказалось, именно так.

Он бежал, загребая руками белесую предрассветную мглу. Бежал по глубокому снегу, проламывая хрустящий наст, проваливаясь по колено. Вслед за ним неслись страшные косматые люди, в руках у них сверкали ножи. Отрывистые злобные крики, похожие на лай свирепых псов,