Читать книгу - "Подснежник - Джейк Арнотт"

Его глаза широко открыты и блестят. В каждом зрачке горит крохотное отражение раскаленной кочерги. Широкий и влажный язык появляется изо рта и свешивается до самого подбородка, придавая лицу Гарри демоническое выражение.

Не дрогнув ни одним мускулом, он подносит кочергу еще ближе. Его щеки краснеют от жара и внутреннего напряжения. На шее проступают туго натянутые жилы. На лбу набухают вены. Гарри прикладывает кочергу к языку, медленно ведет сверху вниз и быстрым движением откидывает голову назад. Раздается короткое шипение. Словно капелька воды в раскаленном жире. Ш-ш-ш-ш… Облачко пара поднимается вверх и тает над головой Гарри, словно нимб. Струйка холодного пота сбегает сзади у меня по шее.

Тони Ставрокакис восхищенно хмыкает и рассеянно хлопает меня по плечу. Гарри слегка выпрямляется и выдыхает воздух.

– Видел? Все очень просто. – Он снова кладет кочергу на решетку и вытирает губы тыльной стороной ладони.

– Ну хорошо, – говорит Гарри и с ухмылкой поворачивается ко мне. – Теперь твоя очередь.

Потом я узнал, что по временам Гарри впадает в глубокую меланхолию. Эти его знаменитые «приступы»… Впервые я узнал о них от Джимми. Он предупредил меня, когда заметил признаки приближения очередного такого приступа. Парни говорили – на Гарри «нашло». Под этим иносказательным выражением подразумевалось медленное, но неуклонное погружение в состояние, близкое к самому настоящему помешательству. Только теперь я понял, что прозвище «Бешеный Гарри» имело отношение не только к темпераменту патрона, к его готовности ввязаться в драку вне зависимости от шансов на успех, хотя, конечно, для вымогателя подобное прозвище было хорошим подспорьем. Нет, Гарри был «бешеным» не только в переносном, но и в буквальном смысле. Оказывается, еще в пятидесятых, когда он мотал срок, его обследовали в психиатрическом отделении тюремной больницы и признали больным. «Маниакально-депрессивный психоз», – гласил диагноз. Маниакальность Гарри находила свое выражение в агрессивности и склонности к насилию. Порой он действительно вспыхивал как порох, а разозлившись, начинал швырять и пинать вещи или набрасывался на меня. И все же я думаю, что эту сторону своего характера он научился направлять вовне, запугивая, подавляя, подчиняя себе окружающих. Это у него получалось отменно.

Гораздо хуже обстояли дела с депрессиями. Тогда он сидел мрачный, молчаливый, погруженный в глубокую задумчивость. Его душу переполняли болезненные страхи и патологические переживания. Он ставил пластинки с записями опер и, вытаращив мокрые от слез глаза, слушал исполненные отчаяния завывания примадонн. Потом он доставал диски с речами Черчилля и проигрывал их снова и снова. Кажется, наводящий тоску голос, не обещавший ничего, кроме крови, непосильного труда, пота и слез, действовал на него успокаивающе.

Антидепрессанты, которые принимал Гарри, помогали, но от них он делался сонливым, к тому же у него отекало лицо и появлялись мешки под глазами, что, разумеется, не могло ему нравиться. Кроме лекарств он встречался и с психоаналитиком, чей кабинет находился на Харли-стрит. Гарри, однако, принимал все возможные и невозможные меры, чтобы никто из посторонних не пронюхал о том, что время от времени он впадает в полубезумное состояние. Несомненно, он был уверен, что враги сочтут его болезнь признаком слабости, но гораздо больше, мне кажется, Гарри боялся, что его официально признают недееспособным и запрут в сумасшедшем доме. Он опасался даже появляться на Харли-стрит, чтобы кто-нибудь случайно его не увидел. По этой же причине и врач не мог приезжать к Гарри на квартиру. Чаще всего психоаналитика сажали в «даймлер», и, пока Джимми Мерфи колесил по улицам Уэст-Энда, врач на заднем сиденье консультировал своего пациента.

А паранойя Гарри все усиливались. Теперь он мог сорваться буквально на пустом месте и наброситься на кого угодно с бранью и упреками. Впрочем, сотрудники «фирмы», поняв, что на босса вот-вот «найдет», старались попадаться ему на глаза как можно реже. Один лишь Дэнни Гульд время от времени приходил к Гарри и приносил в большом чемодане деньги, вырученные от различных предприятий и нелегальных операций. Обычно они пересчитывали их вместе, закрывшись в спальне и разложив стопки банкнот по всей кровати. Однажды я видел, как Гарри, решив, что часть его денег куда-то пропала, схватил малыша Дэнни за горло.

– Где деньги, маленький говнюк?! – шипел Гарри, все сильнее сжимая горло своего бухгалтера.

Каким-то образом Дэнни удалось покачать головой и даже пожать плечами, как он делал всегда, когда не знал ответа на вопрос. Когда Гарри наконец отпустил его, Дэнни только поправил галстук, снова надел свалившиеся с носа очки и как ни в чем не бывало продолжил пересчет денег. Он-то знал, что лучший ответ на внезапные вспышки Гарри – не отвечать вовсе. Нужно было подождать, пока он остынет сам собой. И это, пожалуй, был лучший способ поладить с Гарри, когда он бывал не в себе. Ждать, пока он успокоится, – и надеяться, что доживешь до этого момента.

Мне приходилось хуже всего, потому что, пока длилось это его «состояние», я постоянно был при нем. Я вынужден был терпеть его угрюмое молчание, его погруженность в мрачные, болезненные раздумья. Иногда, напившись бренди или приняв пригоршню антидепрессантов, Гарри принимался вслух рассуждать о насилии и хвастаться, скольким людям он причинил зло. Его рассказы были без преувеличения ужасны. Именно тогда он признался мне, что любит подчинять людей себе, подавляя их волю, ломая их физически и морально. От таких разговоров меня начинало мутить. Как-то я сказал, что ему просто нравится причинять боль другим. Вместо ответа Гарри достал нож и медленно провел лезвием по тыльной стороне ладони. Рана, которую он себе нанес, оказалась довольно глубокой, и мне пришлось звонить одному не слишком разборчивому врачу, услугами которого «фирма» пользовалась в щекотливых случаях, и просить, чтобы он приехал и зашил Гарри руку.

Как-то раз Гарри приставил к моей голове заряженный револьвер.

– Если я выстрелю, ты кончишь, – сказал он негромко и взвел курок.

Я закрыл глаза и начал мысленно считать про себя, стараясь не шевелиться. Наконец я ощутил легкий холодок в том месте, где револьвер прижимался к моему черепу, и открыл глаза. Гарри уже вышел в туалет. Я поднял руку и нащупал на коже полукруглую вмятину от ствола.

И все же, несмотря его выходки, именно в это время я начал узнавать настоящего Гарри. Он перестал быть крутым и сильным парнем, сделавшись каким-то очень уязвимым и ранимым. Его всегдашняя настороженность ослабла, исчезла закрывавшая лицо маска, и я увидел перед собой напуганного ребенка. Гарри был болен, ему нужны были забота и уход, а я… Еще никогда в жизни я не чувствовал себя ответственным за другого человека. И как бы трудно мне ни приходилось, я не мог не относиться к нему почти по-отечески покровительственно. Моя чувственная привязанность к Гарри с каждым днем приобретала все более разносторонний, разноплановый характер. Я заботился о нем, в буквальном смысле нянчился с ним, как с младенцем. Особого выбора у меня, впрочем, не было, и чувство глубокой, почти родственной привязанности, отсутствовавшее в наших первоначальных отношениях, родилось и развилось как бы само собой. Гарри нуждался в поддержке, в утешении. В ласковом голосе, один звук которого действует успокаивающе. И все это он обрел во мне.