Читать книгу - "Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская"

Наверху уже совсем стемнело и по-прежнему валил снег, вовсе скрывший кровавые следы.

Когда Волгин вернулся в «кранкенбау», Ленька как раз выносил большую жестянку, в которой обычно сжигали упаковки от медикаментов. Завидев Волгина, он разинул рот и выронил жестянку, и та, гремя, покатилась по полу, разбрасывая пепел. Волгин, закоченевший, с мертвенным лицом и ошпаренными руками, в залитом кровью белом халате, опустил себе под ноги телогрейку с ящиками. Затем вдруг упал на колени и опрокинулся навзничь.

– Гавриил Алексеич! – кинулся к нему Ленька. – Что случилось, вы ранены?!

– Я принес еду и лекарства, – беззвучно сказал Волгин, дико глядя в потолок барака. – Там еще есть, много. Нам с тобой надо сходить… – Тут он наконец потерял сознание. Рассыпавшийся по полу пепел простирался от его плеч, будто два опаленных крыла.

Ту ночь они с Ленькой потратили на то, чтобы перетаскать из подземелья в больничные бараки все ящики. Волгин был благодарен Леньке за то, что тот почти ничему не удивлялся и не задавал никаких вопросов. Лишь заглядывал Волгину в лицо – с тревогой и с жалостью. И еще рассказал, что, по слухам, к лагерю приближается Красная армия, поэтому в ближайшие дни немцы собираются уничтожить всех заключенных, а затем сжечь лагерь, чтобы замести следы.

– Значит, все зря, – прохрипел Волгин, поднимая очередной металлический ящик и едва держась на ногах.

– Бежать надо, Гавриил Алексеич. Пока не поздно. От повстанцев у нас осталось оружие…

– К черту оружие. Я не оставлю своих пациентов.

Уже под самое утро Волгин вернулся в свою каморку и упал на нары. Пришел не сон, а изматывающее, затягивающее в раскаленную глубину, жалящее бесчисленными стрекалами подобие сна, в котором Волгина окружала лишь непознаваемая и беспредельная тьма первоначального. И в этом сне Волгин умолял неведомо кого отвести от лагеря нависшую смерть и предлагал в обмен что угодно, хоть собственную жизнь. Но за целый концлагерь одной жизни было мало. «Выбирай, что ты хочешь отдать», – будто бы было сказано Волгину без слов, и он увидел землю с высоты птичьего полета. Увидел многие города, многие страны. Увидел Германию, которую ненавидел всей душой. Увидел большой город, почти нетронутый бомбардировками, с прекрасными барочными зданиями, с храмами и картинными галереями, с сотнями тысяч жителей. И будто бы сказал извечному неопределенному: «Забирай вот это. Забирай и подавись, твою мать, только оставь в покое мой лагерь, моих пациентов!» И тут же увидел мириады бомбардировщиков над городом. Увидел сыплющиеся бомбы, взрывы и огненный шквал, сметающий дома, рушащий купола храмов, обращающий тысячи людей в пепел.

Очнулся Волгин только через три дня, вечером 15 февраля 1945 года. Слабый настолько, что нельзя было и руку поднять, плавающий в собственном поту, с сыпью на животе и груди. Все трое суток, как оказалось, он пролежал в глубоком бреду, с сорокаградусной температурой. Он заболел брюшным тифом.

Еще несколько дней Ленька преданно ухаживал за Волгиным и занимался прочими пациентами «кранкенбау». А затем в концлагерь вошли советские солдаты. Эсэсовцы не успели убить ни единого заключенного. Красная армия наступала настолько быстро, что немцы просто бежали.

Долечивался Волгин уже в советском госпитале. Он мало говорил, неохотно отвечал на вопросы. Лежал, слушал звучащую кругом родную речь, неотрывно смотрел в белый потолок. Но внутренним взором видел перед собой только тьму. А во всех своих снах парил над пожираемым пламенем прекрасным городом, чувствуя за спиной тоже снедаемые огнем, рассыпающиеся в пепел крылья. Либо снова и снова спускался в подземелья на встречу с извечным в кромешной черноте, таща за собой истекающую кровью умирающую Хильду – давно и безнадежно влюбленную в него девушку, немку, детоубийцу.

Откуда-то Волгин точно знал, что будет жить долго. И спасет еще множество жизней. Ведь дань, которую он принес первоначальному и беспредельному, была великой, необъятной, на много-много лет вперед. Его руки будут нести только жизнь. Но на душе у него навсегда останется мертвая тьма. По закону равноценного обмена.

Ольга Рэйн

Девушка и остров

Маленькая моторная лодка бойко шла по иссиня-серой глади Финского залива, съедая расстояние между большой землей и островом. Других островков по сторонам тоже хватало – от совсем крохотных, чуть больше выступающего из воды булыжника, до вполне приличных, поросших редким лесом, плоских спин чудо-юдо-рыб.

Ксюша сидела на носу лодки, запахнувшись в выданный ей Андреем старый армейский бушлат, и глаз с приближающегося острова не сводила. Наконец, призвав воспоминание, закивала, шмыгнула покрасневшим от холодного ветра носом. Это был тот же остров, что и двадцать лет назад, все так же лизали его рыжие бока седые волны Финского залива, шумели сосны, ржавела над ними смотровая вышка давней войны.

– Это тот самый остров, – сказала Ксюша, оборачиваясь к Андрею. Он сидел сзади, у мотора, правил лодкой уверенно, улыбался узким ртом под темной полоской усов. – Я теперь точно вспомнила. Мы приезжали на выходные большой компанией – мне было лет восемь, мы рыбачили, жгли костер… У папы был друг, он тут дежурил лоцманом, он нам и катер организовывал, и все показывал… Дядя Леша? Или Лева?.. На коленки меня к себе все сажал, мама смеялась, папа хмурился. Я тогда с собой брала свою любимую куклу Муклу – она была такая белобрысая, очень хитрованского вида – и где-то здесь ее случайно забыла. Плакала долго, переживала, а вернуться никак… Забавно будет, если она все еще тут, да? Сидит где-нибудь под деревом…

– Да, забавно, – равнодушно ответил Андрей, и Ксюша ужасно смутилась. Он иногда на нее так смотрел, что она чувствовала себя скучной, глупой, слишком старой для него и почему-то толстой. Она машинально провела рукой по волосам – поправить, стянула вязаную черную шапочку, которую Андрей надел на нее на берегу. Светлые волосы тут же потянуло ветром, пряди рассыпались.

– Надень, – сказал Андрей недовольно, оглядываясь по сторонам. Никого больше не было на воде, только вдали проходил какой-то катер, да у берега рыбачили мальчишки. – И так носом шмыгаешь, продует сейчас, будет нам с тобой романтика на острове. Не затем же едем, чтобы ты пластом лежала и кашляла, а я с парацетамолом бегал, а? – и он со значением улыбнулся уголком рта. Ксюша оттаяла, снова взбодрилась, послушно натянула шапочку.

– Ну, ты же врач, – весело сказала она. – С тобой безопасно где угодно робинзонить. Если что – вывих вправишь, порез перевяжешь, искусственное дыхание сделаешь…

– Ага. Ну и по мелочи там – роды принять могу,