Читать книгу - "Корявое дерево - Рейчел Бердж"

Я тру голову, злясь на себя за то, что не раскусила мамин обман раньше. На верхнюю палубу возвращается Олаф, неся два пластиковых стаканчика с кофе и два Kvikk Lunsj. Я сразу же узнаю их полосатые красно-желто-зеленые обертки – норвежскую версию Кит-Кат. Он делает мне знак угощаться, и я с улыбкой беру у него кофе и шоколадку. Кофе горячий, и в нем нет ни сливок, ни молока.

Олаф прихлебывает свой кофе, поглаживая седую бороду. Когда ему кажется, что я на него не смотрю, он разглядывает меня, обеспокоенно сдвинув брови. Несколько раз он начинает что-то говорить, но всякий раз замолкает. Большинство норвежцев свободно говорят по-английски, но среди людей старших поколений ситуация иная.

Дождь. Сначала капают редкие капли, потом он начинает лить всерьез. Олаф кривится и показывает рукой на лестницу, ведущую на нижнюю палубу. Я поспешно спускаюсь по ней вслед за ним и испытываю благодарность, когда он направляется в противоположную сторону парома, подальше от бара. Я снимаю куртку, и мы садимся рядом и сидим в молчании, время от времени улыбаясь друг другу.

Чтобы скоротать время, я листаю фотографии в моем телефоне. Гэндальф, норвежская лосиная лайка Мормор – я была так рада, когда она позволила мне дать ее псу кличку; несколько снимков гавани и наши с ней совместные селфи, когда мы устроили на пляже полночный пикник. Летом здесь никогда не бывает темно, поэтому здешние края зовут землей полуночного солнца, и именно так я о ней и думаю – как о месте, где я была свободна и счастлива и где всегда яркое лето.

Я дохожу до фотографии Мормор, сидящей за прялкой; ее длинные светлые волосы заплетены в две косы. Самым любимым моим временем были вечера, когда она рассказывала мне истории. Мое сердце тогда стучало в такт постукиванию педали ее ножной прялки, а она одновременно пряла и вела рассказ, наполняя хижину волшебством и приводя меня в изумление и трепет. В основном в ее историях говорилось о моих предках-женщинах и их удивительных приключениях, но порой она рассказывала мне о жутких драге – мертвецах, которые ходят по земле либо ночью, либо под покровом тумана. После самых страшных историй подобного рода я требовала, чтобы она разрешала мне ложиться спать с зажженной свечой. «Задуй ее, прежде чем заснуть, – говаривала она. – Ведь не хочешь же ты, чтобы мертвецы смогли тебя найти!» Я понимала, что она просто шутит, и тем не менее иногда лежала ночью без сна, охваченная страхом, и при каждом скрипе половицы мне казалось, что она скрипит под ногой ходячего мертвеца. Когда я звала ее, Мормор всякий раз вставала и подходила ко мне, чтобы погладить меня по голове и спеть колыбельную. Иногда она клялась, что больше не будет рассказывать страшных историй, но именно их я любила больше всего и всегда просила еще и еще.

Когда мы прибываем на Шебну, Олаф хватает с палубы мой рюкзак, говоря, что понесет его сам. Я благодарю за помощь, произнося одно из тех немногих норвежских слов, которые знаю – Takk, – и он в ответ одобрительно поднимает большой палец. Если бы только я знала, как попросить по-норвежски меня подвезти.

Я стою и жду, когда двери парома откроются, и чувствую, как мое лицо расплывается в улыбке. У меня все получилось! Получилось! Но улыбка быстро сползает с моего лица, потому что на меня обрушивается порыв ледяного ветра и толкает назад. Ветер пронзительно кричит мне в уши, меж тем как рука Эрика придерживает меня сзади, чтобы я смогла удержаться на ногах.

Мертвеца пулей не остановить.

Я вздрагиваю и поворачиваюсь, но вижу только Олафа. Я уверена, что только что слышала сиплый голос, но, возможно, это был просто вой ветра.

Я опускаю голову и, борясь с ветром, взбираюсь по склону; мои кросовки ступают по хрусткому льду, острому, как битое стекло. Внизу, подо мной, волны плещутся о причальную стенку. Когда я добираюсь до верха, то, что я вижу, совсем не похоже на Шебну. Во всяком случае, на ту Шебну, которую я знаю. Веселые красные домики рыбаков, стоявшие на сваях вдоль кромки воды, исчезли. Их место заняли бревенчатые лачуги цвета запекшейся крови, мрачно нависающие над водой, словно замыслив что-то недоброе. И даже зубцы далеких гор кажутся острее, окутанные снежным зимним покровом.

Я иду вслед за Олафом, пока он, преодолевая сопротивление ветра, бредет вдоль рыбацких лачуг, и наши ступни скрывает пелена тумана. Красный цвет домиков местами выцвел. Издалека казалось, будто они выцвели от солнца, но, глядя вверх, я вижу под их потемневшими соломенными крышами гнезда великого множества чаек. И вертикальные белые полоски – это потеки птичьего помета. Летом я любила слушать крики чаек, когда они кругами носились над паромом. У меня тогда бывало такое впечатление, будто они приветствуют лично меня. Теперь же, когда вокруг слышится только грохот волн, разбивающихся о причальную стенку, и рев ветра, ночь кажется мне на удивление тихой.

Олаф проходит мимо гостевого дома, на котором виднеется табличка, по-видимому, означающая «Продается», затем заходит на небольшую, усыпанную гравием парковку. За ней высится ряд деревянных сооружений в форме буквы «А», более высоких, чем дом. В летнее время года на них сотнями вялится треска, свисая, точно фрукты. Теперь же эти сооружения темны и пусты, словно виселицы, на которых некого вешать.

Хрипло каркает ворон, и я вздрагиваю всем телом. Он устремляется вниз, проносится мимо моей головы и приземляется на деревянный столб. Я отступаю назад, чувствуя некоторую нервозность. Большинство диких зверей и птиц не приближаются к людям на такое расстояние, как эта птица. Но тут я вспоминаю, как Мормор каждое утро с руки кормила такого же ворона на своем крыльце… а здешние вороны, скорее всего, просто-напросто ручные благодаря туристам, которые скармливают им лакомые куски. Ворон выпячивает серую грудку и устремляет на меня взгляд своих похожих на темные бусинки глаз, потом каркает опять.

Олаф машет рукой в сторону старенького синего «Вольво», единственной машины на всей парковке. Я кричу: «Takk», но это слово уносит ветер. Он забрасывает мой рюкзак на заднее сиденье своей машины и открывает передо мной дверь, но я колеблюсь. Мама так часто твердила мне, чтобы я не садилась в машину к человеку, которого не знаю. Но, с другой стороны, Мормор ведь всегда по-дружески общалась с Олафом и его женой, и, если я поеду с ним, это наверняка будет безопасней, чем если бы я отправилась к Мормор пешком, да еще и одна. Я оглядываю пустую парковку и сажусь в машину, радуясь тому, что могу укрыться от жалящего ветра.

Олаф заводит мотор и поворачивает регулятор интенсивности обдува ветрового стекла, чтобы убрать с него конденсат. Потом пытается незаметно посмотреть на мой обезображенный глаз и смущенно кашляет. Даже если бы он умел говорить по-английски, вряд ли смог бы придумать, что сказать.

– Bo hos mœ? – Он тычет себя большим пальцем в грудь: – Hjemme til han Olav?

Я качаю головой, затем тру ладони одну о другую. Хотя на мне и надеты перчатки, мои руки онемели от холода.

Он пытается снова:

– Olav’s hus?

Наконец до меня доходит смысл его слов. Но почему он хочет отвезти меня к себе домой? Меня охватывает смутная тревога. Я тяну руку к ручке двери – возможно, будет лучше, если я вылезу из машины.