Читать книгу - "Крестный отец Катманду - Джон Бердетт"

Иммиграционная служба поместила Мэри Смит с другой правонарушительницей — француженкой, которую застукали с небольшим количеством марихуаны. Француженка превосходно говорила по-английски, их разговоры решили скрытно записать на видео. Я посмотрел часть пленки: Мэри запустила француженке руку между ягодиц, и они поцеловались, как старые любовницы.

— Рецидивистки, — прокомментировала инспектор иммиграционной службы. — Видно невооруженным глазом. Девчонки любят тюрьму, только пока этого не понимают.

Мэри Смит было лет двадцать пять. Высокая, со светло-каштановыми волосами, которые неплохо бы помыть, она носила мятые туристские брюки и рубашку. Ее в остальном непримечательное лицо отличала болезненная бледность. Так выглядят молодые женщины, злоупотребляющие наркотиками. В ее невыразительной английской речи лондонское произношение перемежалось с выговором кокни.

Пообщавшись с ней, я понял, что имела в виду таможенница. Это трудно объяснить непрофессионалам, но полицейские часто сталкиваются с таким явлением: человек испытывает психологическую потребность, чтобы его посадили за решетку. Это фатальное влечение, как любое другое. Боящиеся высоты доводят себя головокружениями до смертельного страха, прежде чем спрыгнуть с высокого здания. Терзающиеся страхом перед насилием молодые люди вступают в морскую пехоту, и их убивают. Есть лепрофилы и спидофилы, большинство из них в конце концов заболевают своими «любимыми» болезнями. А рецидивисты — это люди, которые с удивительно раннего возраста уверены, что их удел — тюрьма.

Мэри Смит, например, знала все про тайские тюрьмы, еще не побывав ни в одной. Она предполагает, что ее поместят в женскую пересыльную тюрьму в Тхонбури, где уже сидела Рози. Знала название тюрьмы, где ей скорее всего предстоит отбывать срок. Знала о наказаниях, о сексуальных домогательствах лесбиянок, о том, что произойдет с ее рассудком через восемь лет заключения, и потрясение сменила тихая радость: в неподвижном взгляде читалось облегчение оттого, что с этого момента все важные решения будут принимать за нее другие. А любовь превратится всего лишь в череду упущенных возможностей с коротким сроком хранения. Мир для Мэри Смит стал внезапно очень простым.

— Не исключено, я сумею повлиять на приговор, — заявил я. — Поверьте, между сроком двенадцать и восемь лет огромная разница. Мне приходилось это наблюдать.

— Что за разница?

— Через восемь лет в человеке еще что-то остается — крохотные воспоминания о том, как ведут себя в свободном обществе, и из этих крох можно восстановить остальное. Вы еще молоды. Через восемь лет вам будет… дайте сообразить…

— Тридцать шесть.

— Правильно, тридцать шесть. В этом возрасте женщина еще способна к деторождению, у нее есть будущее.

— Я не хочу будущего. Ненавижу будущее. И плевать мне на детей.

Я с мудрым видом кивнул.

— Двенадцать лет — совсем иное дело. Все, что в вас заложили с рождения в свободном мире, будет стерто. Все реакции, даже самые естественные, сменятся тюремными. Даже туалетом вы до конца жизни будете пользоваться по-нашему.

— По-нашему? — В ответ на лицемерные увещевания она выдавила презрительную усмешку.

Я почесал левое ухо.

— Ладно, Мэри, хватит молоть ерунду. Двенадцать лет — это слишком долгий срок. Как белая тюремная шлюшонка, восемь лет вы еще снесете и останетесь жизнеспособной. Но потом лишитесь зубов и превратитесь в игрушку для лесбиянок. Вам не придется выбирать, кто и куда запихнет вам дилдо,[43]и губами вы будете выделывать то, что вам прикажут. Так что лучше говорите.

Моя откровенность как будто подействовала.

— Я ничего не знаю. Если бы знала, давно бы рассказала.

— Кто сообщил вам, куда обратиться по приезде в Бангкок?

— Какой-то встречный.

— И куда велел идти?

— На Каосан-роуд. Дальше — в переулок за грузовиком с надписью «Кока-кола».

Этот грузовик знаменит тем, что тридцать лет не трогался с места. На нем было написано не «Кока-кола», а «Пепси-кола», но в нашем сознании всегда на первом месте кокс.

— Где вы были, когда узнали, что дела ведутся на Каосан-роуд?

Мэри пожала плечами:

— Об этом всем известно. Одна из тем, которую обсуждают в пути.

— Туристы-рюкзачники?

— Конечно.

— Но точный адрес, где вы его взяли?

— В Непале. В Катманду.

— Где?

— В том месте, где я останавливалась.

— Название?

— Пансион «Невар».

Я немного помолчал.

— Где это?

На самом верху, в районе Тамель, за тем местом, где продают кривые ножи племени горкха.

— А не на Фрик-стрит?

— Фрик-стрит? Разумеется, нет. Туда больше никто не ходит. Пансион «Невар» в другой стороне. Я же сказала: на вершине Тамеля, а не у рынка. А Фрик-стрит рядом с рынком.

— Кто дат вам адрес, к кому обратиться на Каосан-роуд?

— Какая-то туристка.

— Белая?

— Да. Но она говорила от имени другого человека — у него есть доля в пансионе. Она вела дела, когда я туда попала. А уехала до меня, и больше я о ней не слышала.

— А кто владелец пансиона? Кто реальный поставщик?

Она пожала плечами. Конечно, девчонке вроде нее никогда такое не скажут.

— Слышали что-нибудь о пансионе «Никсон»? — продолжил я допрос.

Мэри непонимающе заморгала.

По дороге обратно машины тянулись словно сонные. Только около одиннадцати вечера я высадил Лека на углу Асок и Сукумвит, чтобы он добрался на метро до Клонг Тоя, где с недавнего времени снимал по бросовой цене маленький незаконно построенный домик. Думаю, мой помощник закладывай основу будущего жилища на то время, когда после решающей операции превратится в женщину.

Первое, что я решил сделать, вернувшись в свою лачугу — свериться с путеводителем по Катманду, но не нашел в нем ни пансиона «Невар», ни пансиона «Никсон». Это могло означать всего лишь, что оба заведения чрезвычайно убоги и даже не подпадают под категорию бюджетных. Или не нуждаются в рекламе.

У меня появился хороший повод съездить в Катманду. Выслушав, Викорн с энтузиазмом поддержал:

— Да-да, выведай, кто там крысятничает.

Я отвесил поклон маленькому ярко-красному Будде, которого после смерти Пичая установил в спальне в сооруженном там святилище, скрутил косяк и попытался держать мысли в узде и не давать им ускользать в сторону. Не вышло: перед глазами появилось маленькое умирающее тельце, прикрепленное к кислородным трубкам. Сердце екнуло, и я услышал жужжание дисковой пилы. Затем слова Боба Дилана: «Барыги пьют мое вино…»