Читать книгу - "Призраки дома на холме. Мы живем в замке - Ширли Джексон"

Теодора, по-кошачьи устроившись у камина, недобрым глазом смотрела на Элинор снизу вверх; в другой половине комнаты быстро постукивали шахматные фигурки. Теодора заговорила вкрадчиво, измывательски:

– Ну что, Нелл, теперь ты пригласишь его в свою уютную квартирку? Будешь угощать чаем из чашки со звездами?

Элинор смотрела в огонь, не отвечая. Я такая идиотка, думала она, я так глупо себя вела.

– Хватит ли там места для двоих? Поедет ли он, если ты его позовешь?

Хуже некуда, думала Элинор, я так глупо себя вела.

– Может быть, он мечтал о маленьком домике – поменьше Хилл-хауса, конечно, – может быть, он поселится с тобой.

Идиотка, последняя идиотка.

– Твои белые занавески… твои маленькие каминные львы…

Элинор взглянула на нее почти ласково.

– Но я должна была… – Она встала и направилась к выходу. Не слыша удивленных голосов за спиной, не видя, куда идет, она машинально добрела до парадной двери и вышла в теплую ночь. – Я должна была, – повторила Элинор миру снаружи.

Страх и вина сестры; Теодора нагнала ее на лужайке. Обиженные, раздраженные, они в молчании двинулись прочь от дома, и каждой было жалко другую. Когда человек зол, или смеется, или напуган, или ревнует, он совершает поступки, невозможные в другое время: ни Теодора, ни Элинор не задумались, что опасно далеко отходить от Хилл-хауса после заката. Отчаяние гнало их укрыться в темноте; закутанные каждая в свой плотный, ненадежный, нестерпимый плащ ярости, они упрямо шагали бок о бок, мучительно ощущая это соседство, и ни одна не хотела первой начинать раз-говор.

В итоге молчание нарушила Элинор; она ударила ногу о камень и сперва из гордости намеревалась не замечать боль, но через минуту заговорила напряженно, стараясь не повышать голос:

– Не понимаю, с какой стати ты решила, будто можешь вмешиваться в мои дела. – Она выражалась официально, чтобы избежать потока обвинений или незаслуженных упреков (они ведь друг другу чужие? или кузины?). – Мои поступки совершенно не должны тебя волновать.

– Так и есть, – мрачно ответила Теодора. – Твои поступки меня совершенно не волнуют.

Мы по разные стороны ограды, подумала Элинор, но я тоже имею право жить, и я убила час с Люком в попытке это доказать.

– Я ушибла ногу, – сказала она.

– Сочувствую. – Голос Теодоры звучал вполне искренне. – Ты же знаешь, какая он свинья. – Она помолчала и добавила решительно, с каким-то даже весельем: – Поганец.

– Меня это абсолютно не касается. – И поскольку они были женщины и ссорились: – Да и вообще, тебе-то что…

– Нельзя было ему такое спускать, – сказала Теодора.

– Что именно? – осведомилась Элинор.

– Влипнешь ведь, дурочка, – сказала Теодора.

– А если не влипну? Ты очень огорчишься, что в этот раз оказалась не права?

Теодора ответила устало, с ехидцей:

– Если я не права, то страшно за тебя рада, хоть ты и дурочка.

– Ну что еще ты могла сказать!

Они шли по тропке к ручью, чувствуя в темноте, что идут под уклон, и каждая втайне обвиняла другую, что та нарочно выбрала дорогу, по которой они когда-то брели счастливыми подругами.

– Ладно, – произнесла Элинор рассудительным тоном, – тебе это все равно не важно, чем бы все ни кончилось. Какое тебе дело, как я себя веду?

Теодора минуту шла молча, и Элинор внезапно ощутила нелепую уверенность, что та в темноте незримо протянула ей руку.

– Тео, – неловко произнесла она. – Я совсем не умею говорить с людьми.

Теодора рассмеялась.

– А что ты вообще умеешь? Убегать?

Ничего непоправимого еще сказано не было, однако они топтались на самом краю прямого вопроса, который, как и «Ты меня любишь?», раз прозвучав, навсегда останется незабытым и неотвеченным. Девушки шли медленно, задумчиво, по спускавшейся к ручью тропе, сближенные ожиданием: теперь, когда маневры и колебания были позади, оставалось лишь терпеливо дожидаться решимости. Каждая знала почти до слова, что другая думает и хочет сказать, каждая готова была зарыдать от жалости к подруге. Обе разом почувствовали, как переменилась тропа, и одновременно поняли, что другая чувствует то же. Теодора взяла Элинор под руку; не смея остановиться, они медленно продолжали путь, а тропка перед ними петляла, темнела и расширялась.

Элинор ойкнула, и Теодора стиснула ее руку, тише, мол. По обе стороны от них безмолвные деревья поблекли, стали белыми и эфемерно-прозрачными на фоне черного неба. Трава была бесцветной, тропа – широкой и темной, и ничего больше. У Элинор стучали зубы, от страха сводило живот; Теодора мертвой хваткой, словно клещами, стиснула ее локоть; каждый медленный шаг ощущался как сознательный поступок, просчитанное безумное упорство, с которым она переставляла одну ногу за другой, – как единственный оправданный выбор. От пронзительной черноты дороги и бросающей в дрожь белизны стволов щипало глаза, в мозгу четко и ясно пылали слова: вот теперь мне по-настоящему страшно.

Они шли, тропа бежала впереди, одинаковые белые стволы сменяли друг друга под черным нависшим небом. Ноги, касавшиеся темной тропы, как будто светились, и рука Теодоры тоже. Чуть дальше дорога круто поворачивала; они продолжали идти, ступая медленно, тщательно, поскольку только это одно оставалось им из всех физических действий и только это одно не давало окончательно раствориться в жуткой черноте, белизне и зловещем призрачном сиянии. Теперь мне по-настоящему страшно, огненными словами думала Элинор; она по-прежнему отрешенно чувствовала руку Теодоры на своем локте, но Теодора была далеко-далеко, отдельно от нее: ледяной холод – и никакого человеческого тепла рядом. Теперь мне по-настоящему страшно, думала Элинор, ставя ногу на тропу и дрожа от соприкосновения с черной землей, от слепого, безмысленного озноба.

Им открылся следующий отрезок тропы; возможно, она вела их куда-то намеренно, потому что они не могли сойти с нее на губительную белизну травы по обочинам. Тропа поворачивала, темная и блестящая, и они шли, куда она требовала. Рука Теодоры напряглась, и Элинор издала тихий полувскрик-полувсхлип: что там белое впереди, белее деревьев, движется, манит? Манит, исчезает среди стволов, смотрит? Чьи это шаги, кто ступает незримо по белой траве параллельно им? Где они?

Тропа вывела их к своей цели и кончилась. Элинор и Теодора глядели на сад, ослепшие от солнечного света и буйства красок; невероятно, но здесь расположилась за пикником семья. Девушки слышали смех детей, ласковые, веселые голоса родителей, над густой зеленой травой покачивались желтые, красные и оранжевые цветы, небо сияло золотом и синевой, мальчик в алом джемпере, заходясь от смеха, катался по траве со щенком. Рядом была расстелена клетчатая скатерть, мать, улыбаясь, ставила на нее тарелку с яркими фруктами. И тут Теодора закричала: