Читать книгу - "Клуб гурманов - Саския Норт"

Моросил дождь, и над лугами висел туман, в котором паслись сонные коровы. Михел и я с детьми, одетые во все белое, каждый с красной розой в руке, стояли вдоль улицы Блумендейк, на которой с минуты на минуту должна была показаться траурная процессия с гробом Ханнеке. Друзей и родственников пригласили домой, чтобы проститься с Ханнеке и проводить ее в Большую Церковь; знакомых, соседей, сослуживцев по работе и прочих попросили выстроиться с красными розами вдоль маршрута процессии.

Казалось, на улицу высыпала вся деревня. Вдоль дороги в глубоком молчании, с печальными лицами, стояли сотни взрослых и детей, и это было впечатляющее зрелище. Я точно знала, что Ханнеке это бы очень понравилось.

Все как будто затаили дыхание, когда белый катафалк, на котором покоился усыпанный цветами гроб мореного дуба, медленно поравнялся с нами. Иво шел в сопровождении Бабетт, Мейса, Анны, своих родителей и родителей Ханнеке. Они шли за гробом словно в беспамятстве, с красными, воспаленными от горя лицами. Поднялась волна рыданий. Михел обнял меня. Я слышала, что он шмыгает носом. Бабетт осторожно махнула нам рукой.

— Мам? — Аннабель удивленно взглянула на меня. — Ты плачешь? — Я кивнула и улыбнулась ей, прижимая их с Софи к себе.

— Папа тоже плачет, — шепнула Софи на ухо старшей сестре, и Аннабель, повернувшись к отцу, который вытирал платком глаза, взяла его за руку.

— Мейс говорит, что она умерла, но на самом деле нет, потому что она всегда будет с ним, в его сердце…

Патриция и Анжела были единственными в траурной процессии, на которых были большие, тяжелые солнцезащитные очки. Обе трагически опирались на руки своих супругов и полностью игнорировали нас. Симон сочувственно подмигнул нам.

— Просто возмутительно, — пробормотал Михел, он обвил меня рукой, и мы присоединились к нескончаемому потоку людей, следовавших за процессией.

В церкви мы нашли местечко сзади, у большой мраморной колонны среди зевак. Все скамьи были заняты. Дети, играя, забирались на скамейки для хора за утопающим в розах гробом. Над ним висела большая черно-белая фотография, на которой улыбающуюся Ханнеке в обе щеки целовали ее дети. Из колонок доносились звуки «Everybody Hurts» группы R.E.M.,[9]ее любимой песни, она говорила много раз, что если уж умрет когда-нибудь, то пусть на ее похоронах исполняют эту песню. Я положила голову Михелу на плечо и вцепилась ногтями в его руку.

Впереди, прислонившись друг к другу, сидели наши друзья, Патриция и Анжела все еще прятали глаза за темными очками, Симон обнял Иво.

— Прямо театр, как ты считаешь? — прошептал кто-то, сидящий сзади, мне на ухо. Я повернулась и увидела прямо перед собой круглое лицо Дорин Ягер.

Распорядитель похорон занял место за кафедрой, и наступила тягостная тишина. Он предоставил слово Симону. Трудно было сказать, был ли он взволнован или расстроен, в любом случае выглядел он мрачным и изможденным. Он несколько раз пригладил волосы рукой, легкомысленно сунул руку в карман, кашлянул и стал говорить, как тяжело ему стоять здесь перед нами, друзьями и родственниками такой прекрасной, молодой, цветущей женщины, матери и супруги, дочери и подруги, которая была еще и талантливым и успешным дизайнером по интерьерам. Он говорит эти слова по просьбе своего лучшего друга Иво, который был не в состоянии говорить сам.

— До чего хорош. Прямо само обаяние.

Взгляд Дорин прожигал мне спину, она продолжала нашептывать мне в ухо язвительные комментарии, как будто чертенок, который сидит на плече. Я повернулась и шепотом попросила ее заткнуться, после чего она, к счастью, замолчала.

— Я думала, ты будешь сидеть впереди, где места для VIP… — начала она, когда мы вышли из церкви.

Дорин стояла, прислонившись к стене, и нервно скрутив самокрутку, густо облизала ее и заткнула за ухо.

— Бросила. Да вот опять начала, но стараюсь курить как можно меньше. Между тем, как скрутишь и закуришь, должно пройти минимум десять минут. Дала себе слово.

Ее авторитарная, презрительная манера общения исчезла. Она пугливо озиралась по сторонам, вид у нее был такой, как будто она не спала неделю.

— У тебя еще хватает духу заявляться сюда и во время службы болтать со мной! И это после того, что ты выкинула! Почему ты мне солгала? Почему ты раструбила всем о вещах, которые я никогда не говорила? — яростно набросилась на нее я. Она только искоса посмотрела на меня холодными голубыми глазами и пожала плечами.

— Иногда так надо. Чтобы сдвинуть воз с мертвой точки. И хотя ты, возможно, и не говорила этого, я знала, что у тебя были сомнения. Да и что за подруга ты была бы, если бы их у тебя не было? Но можешь успокоиться, я жестоко наказана за свои методы работы. Меня отстранили от этого дела…

Она опустила глаза и стала ковырять своим грубым ботинком траву.

— Симон подул в свисток, хоп — и меня уже нет. Ну и ладно. Ты тоже, я смотрю, впала в немилость.

— Благодаря тебе.

— Давай, вали все на меня. Вы всегда так делаете. Если ты садишься за руль пьяный в дым и тебя останавливают, мы — последние гады. Но если одного из твоих котов давит какой-нибудь выпивоха, тут гадами оказываемся мы. И при этом вы кричите, что на улицах беспорядок, что должно быть больше полицейских. Но всеми возможными способами уклоняетесь от налогов. Как будто законы не для вас.

— Тебе надо вступить в социалистическую партию. Тогда сможешь копать еще глубже…

— Заткнись. — Она достала из-за уха самокрутку и закурила.

— И ты еще имеешь наглость обвинять Симона, хотя сама превысила полномочия, — сказала я.

Дождь усилился. Я подняла воротник пальто.

— Я видела, как эта женщина, которая там так радостно смеется на фотографии в окружении своих детей, твоя подруга, — она с упреком показала на меня рукой, — корчилась в судорогах на тротуаре. В комнате я обнаружила ее сумочку. Ее мобильный, полный номеров ее друзей, ее ежедневник с фотографиями детишек, полный записей о встречах. Я сразу же поняла: это сильная, пользующаяся успехом, жизнерадостная женщина, люди такого типа не бросаются с балкона от несчастной любви. Поверь мне, я видела много самоубийств. И если бы ты сама видела ее там, ты бы тоже решила найти убийцу, чего бы это ни стоило.

Михел вернулся и раздраженно стал махать мне, чтобы я шла к нему.

— Мне надо идти. Но я хочу поговорить с тобой, — шепнула я, и Дорин посмотрела на меня с наигранным удивлением:

— Она хочет поговорить. Господи Боже мой! Мне уже нечего тебе сказать. Я не веду это дело.

Она жадно затянулась своей самокруткой, и ее глаза посветлели.

— Хотя поговорить-то можно. Позвони, у тебя есть моя карточка.

Спрятавшись под бесчисленными зонтами, все прощались с телом Ханнеке, которое медленно опускалось в могилу. Я не рыдала так даже на похоронах своей матери, нос и глаза у меня совершенно опухли от слез. Я плакала не только потому, что потеряла Ханнеке, я потеряла все. И теперь я стояла здесь, чужая всем, даже собственному мужу. Он пробовал утешать меня, мягко поглаживал, давал носовые платки, нежно сжимал руку, но это только усиливало мои рыдания. Я не могла оторваться от большой черной ямы, куда навсегда исчезла Ханнеке, даже когда большинство присутствующих уже пошли к залу, где были приготовлены семга и шампанское. Я все продолжала стоять под дождем, грязь просачивалась мне в туфли. Михел осторожно потянул меня за собой, но я отказалась идти. Не обращая внимания на дождь, который, все усиливаясь, падал с неба, я неотрывно смотрела на лепестки роз, которые дети под руководством Патриции по очереди бросали на гроб.