Читать книгу - "Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская"

работала в директорской столовой. Ухоженная такая, красивая. Вот ее и убили. Вилкой в горло, – Федя продемонстрировал, как именно вонзался в плоть красивой официантки столовый прибор.

– Дикари, – процедила Яна.

– Тебе что, официантку жалко? – удивился Федя искренне. – Они же воровки все. Обвешивают людей.

– Не все. Есть хорошие. И кто-то должен работать официантом. Каждый в жизни занимает свое место.

– Ага, особенно управдомы.

– И управдомы тоже, – отрезала Яна.

– А вот еще история была. Умер старик. А семья никому не сказала. Чтобы карточки за него получать. Он разлагаться стал. Так они его в окно засунули, между стекол, где прохладнее. Соседи идут, а в окне мертвяк.

Яна бросила быстрый взгляд на Савву. Испугалась, что братик вспомнит, как мама медлила до конца ноября, не говорила милиции про бабушкину кончину.

Мальчик умиротворенно доедал хлеб.

– Была такая история еще…

– Слушай, заткнись, а? Ты, вообще, хорошие истории знаешь?

– Хорошие? – Федя почесал затылок. Худая рука болталась в рукаве шинели. – Какие – хорошие?

– Такие. Вот, например. Одна женщина поменяла куртку на тарелку картофельных очисток. Вернулась домой, поняла, что в куртке карточки забыла, все.

Федя сочувственно присвистнул.

– На следующий день женщина пошла милостыню просить. А к ней подходит та, что менялась с ней, дает ей карточки и говорит: я вас обыскалась, вы в куртке оставили, заберите. И они обнялись и заплакали. Вот это история, Баркалов, а то, что ты рассказываешь…

Яна осеклась.

У морга, возле павильона Росси, стояло с десяток мертвецов. Прислонившиеся к стене, с вытянутыми по стойке смирно задубевшими телами, они наблюдали за живыми. Рты беззвучно кричали. Волосы развевались по ветру.

Последний привал перед тем, как быть сваленными в братскую могилу. В яму, где они сплетутся с другими несчастными в единый комок мерзлого мяса.

– Видишь, – тоном человека, доказавшего свою правоту, заявил Савва, – это Африкан снял с них обувь.

Детский пальчик указал на босые ноги трупов.

– Пошевеливайся, умник, – Яна подтолкнула брата.

У Аничкова моста с пропавшими статуями юношей и их коней Федя передал девочке лопату.

– Что за Африкан? – спросил он.

– Чудище, которое Савва выдумал.

– Ничего не выдумал, – огрызнулся мальчик, орудуя детской лопаткой. – Он по ночам ходит, снимает с мертвых обувь. В окна заглядывает и делает так, чтобы у людей надежды не было. Говорит им, чтоб они были плохими.

– Отлично справляется твой Африкан.

– Он не мой, – Савва поежился от мысли, что такое существо, как Африкан, может быть его.

– А ты ему не подыгрывай, – буркнула Яна, счищая лед с трамвайных путей, – и вообще, помолчи хоть пять минут.

Федю хватило на три.

– Я видел, как вон тот дядька дохлых крыс ел. Их грузовик раздавил, а он их ел.

«Ну и что, – отрешенно подумала Яна, – а мы Шубку съели, кошку нашу. Но это папа еще живой был».

– Какой дядька? – завертелся любознательный Савва.

– Тот, что следит за нами с набережной.

– Так это дядя Архип, дворник. У него гречка в голове.

Яна откинула с лица прядь волос.

– И правда дядя Архип. Чего это он забрел сюда?

Дворник Лядов стоял у замерзшего канала и бормотал в спутанную бороду.

Яна помахала ему рукой.

Дворник исчез в тени.

– Гречка в голове, – усмехнулся Федя и жадно понюхал пальцы с коричневой коркой под ногтями. Поймал на себе вопросительный взгляд Яны. – Не так кушать хочется, – смутился он, – если что-то вонючее нюхать.

Яна коротко кивнула.

– Не филонь, Баркалов, – сказала она, возвращаясь к работе.

И никто из них не филонил.

Уже в сумерках они с Саввой шли домой. Мышцы ныли, ноги подкашивались, но Яна улыбалась.

– Почему ты его не поблагодарила?

– Кого? За что?

– Говн… Федю. За бутерборд.

– За бутерброд, – исправила она и задумалась. – Понимаешь, он ждал благодарности. Он его мне принес, чтобы получить благодарность. А добрые дела просто так делаются. Доброта – это норма, ею не гордятся. Может, мне на Баркалове жениться за бутерброд его?

Савва захихикал.

Они вошли в подъезд, поднялись на второй этаж.

– Погоди. Навестим Стеллу Сергеевну.

Девочка опять заколотила в дверь библиотекаря.

– Ян…

– Чего?

– А тебе совсем есть не хочется?

– Как тебе сказать… Хочется, конечно. Но, если еды нет, мне что, человеком перестать быть?

Яна хлопнула по дверной ручке, и дверь отворилась, протяжно скрипнув. В коридоре горел свет. Их району везло, большинство ленинградцев обходились без электричества много месяцев.

– Стелла Сергеевна?

Девочка вошла в квартиру. Савва семенил за ней, стараясь не покидать безопасной зоны внутри длинной сестринской тени.

Стеллу Сергеевну они обнаружили на кухне.

Одетая в нарядное фланелевое платье в горошек, причесанная и накрашенная, женщина свисала с потолка. Шелковый шнурок удерживал исхудалое тело.

– Здравствуйте, – сказал вежливый Савва, но остекленевшие, подведенные тушью глаза смотрели куда-то в сторону.

– Мертвая она, – тихо произнесла Яна, – убила себя.

Девочка пересекла кухню, стала по очереди открывать ящики, пока не нашла нож. С ножом она вскарабкалась на обеденный стол. Заскоблила тупым лезвием по шнурку. Стелла Сергеевна раскачивалась в петле и будто вальсировала.

– Почему она себя убила? – спросил Савва.

Превозмогая горячую боль в затылке, Яна ответила:

– Может быть, потому, что ее никто не навестил, когда она нуждалась, не поделился с ней.

– Едой? – Савва оценивающе покосился на печь, глиняный горшочек в пятнах жира.

– Да при чем тут еда? – озлобилась Яна, и в этот момент нож перерезал веревку. Труп упал вниз. Звук был такой, словно уронили охапку хвороста. – Отнесем ее в гостиную, – велела девочка. – Бери за ноги. Ну же. Вот так, еще давай. Давай же… Стой.

Яна отпустила Стеллу Сергеевну, задышала тяжело.

Сколь легким бы ни было тело, двое голодных истощенных детей не могли волочь его.

– Сбегай за мамой.

Савва послушно удалился.

Яна присела на корточки возле трупа, зажмурилась.

Звон в голове, звон, сопровождавший ее с Нового года, усилился, колокола били пасхально, взахлеб.

Она хотела подумать о чем-то хорошем, о чем-то из прошлого. О папе, который всегда привозил маме цветы, а им с Саввой шоколад. О прогулочном пароходе. О поездке в солнечный Киев к тете Марине.

Но мысли путались.

Вместо красочных картинок приходили серые и черные.

Артобстрел, сгоревший трамвайчик на площади Нахимсона, красноармеец с оторванными руками, навзрыд зовущий Олю. Образ чистого неба заменил просевший потолок бомбоубежища.

У шоколада вкус конских котлет и дурандовых лепешек, которых тоже нет.

И тысячи живых ленинградцев волокли саночки со своими мертвыми на Марата, 76.

– Отмучилась Стелла.

Мама вошла на кухню, переступила через труп. Сняла крышку с горшочка. Он был полным. Женщина поддела указательным пальцем белую гущу, продегустировала.

– Это что, кашка? – спросил Савва с надеждой.

– Столярный клей. Добавим лавровый лист, перец, будет лучше любой каши.

Яна непонимающе заморгала:

– Нужно оттащить Стеллу Сергеевну на кровать…

Мама точно не слышала ее. С горшочком под мышкой она направилась в гостиную. Там Яна застала ее, исследующей книжные полки. Карточки нашлись между пятым и шестым томами Маяковского. Женщина застонала от счастья, прижала их к груди.

– Ты что… – Голос Яны срывался. – Ты что делаешь…

Мама повернула к ней землистое лицо.

– Дочечка, мы же жить будем…

Сухие губы Яны подрагивали.

– Воровка, – прошептала она, – тварь… Воровка…

С каждым произнесенным словом-приговором голос креп, становился громче:

– Мразь. Воровка. Спекулянтка.

– Доченька…

Яна ринулась к дверям, отталкивая Савву. Куда угодно, только бы подальше от этой чужой, сломанной, старой тетки.

Февральский ветер зарылся под пальто, опалил.

Она бежала по двору, спотыкаясь. Нарастающий звон норовил выдуть изнутри глазные яблоки, ушные перепонки. В голове орало, сводя с ума, радио, транслирующее вопли раненых, гул авианалета. Колокольный бой смешался с воем сирен, с сообщением о взятии Киева, голосами Сталина, Жданова, Левитана, со стихами Берггольц.

А потом шум стал белым-белым, и Яна рухнула него.

Была глубокая ночь, когда она очнулась.

Пошевелилась, соображая, как оказалась на полу холодной незнакомой квартиры.

Вспомнила, как бежала по улице, потеряла сознание. В ноздри ударила вонь, запах гнили, испражнений и еще чего-то удушливо-сладкого.

Вслед за запахами пришел страх.

Взгляд заметался по комнате. Бабочкой порхнул к горящей в углу керосиновой лампе. От нее – по стенам, измазанным калом. Отпечатки ладоней на коричневых кляксах. Ящики. Вылизанные консервные банки. Лопата. Метлы. Измочаленный, бурый от запекшейся крови оренбургский платок. Детская курточка. Кости.

Яна вскочила.

Они были всюду на полу, белые кости, обломки костей.

Прикрывая рукавом лицо, Яна отступила к пирамиде из ящиков. Уперлась в нее спиной.

– Здесь кто-нибудь есть?

Кирпичные стены, с которых содрали обои, чтобы полакомиться клеем, исказили голос.

Прямо