Читать книгу - "Эра беззакония - Вячеслав Энсон"

Калмычков хорошо играл в шахматы. Но эта игра ему нравилась больше. Бывало, ночами просиживал, а к утру уже знал — что, где, когда. Схема — визуализация информации. В голове все навалом. А на бумаге — по полочкам. Но главное, можно дополнить «известное» сотнями вариантов «возможного».

Привык к работе со схемой еще опером. А когда возглавил уголовный розыск, сам Бог велел переводить дела на бумагу. Чтобы не запутаться. Чтобы вовремя подсказать. Его процент раскрываемости всегда был много выше среднегородского.

Сегодня предстояло разбить все, что известно, на три схемы.

Первая — дело о самоубийстве. Плюс информация, поступающая по мере расширения географии самоубийств.

Отдельная схема по «спасителям Отечества».

Третья — по «друзьям Перельмана». Несомненно: в обеих последних скоро появятся новые кружочки и квадратики. Важно не упустить.

Он быстро «расписал» весь скудный улов по питерской части дела о самоубийстве, но что-то мешало проникнуть мыслями вглубь.

Не сумев сосредоточиться, отступил на время, и разнес по кружочкам известных ему членов обоих «Союзов «Меча и Орала». И вновь наткнулся на нежелание мозга решать предложенную задачу. Какой-то иной пласт чувств и мыслей рвался на первое, по важности, место. Он пробивался так настойчиво и решительно, что отложивший блокнот Калмычков, через пять минут ни о чем, кроме «этого», уже думать не мог. И не хотел.

«Этим» оказался позавчерашний разговор с Валентиной. «Своя рубаха ближе к телу!»

Валентина «сняла блокаду» и вызвала его на выяснение отношений. Умно, без истерики и скандала.

Той ночью Калмычков притащился домой выжатый, как тюбик зубной пасты. Самый разгар неудач и обломов. Доехал заполночь. Она кормила его на кухне. Как всегда молча и равнодушно. Но вдруг бросила сочувственный взгляд и сделала невозможное. То, чего не делала никогда. Налила полстакана коньяку.

«Хорош у меня видок… — думал он, допивая. — Сжалилась. Напомнил ей молодые годы, когда такой же небритый и осунувшийся приползал домой после работы. И пропускал чего-нибудь стаканчик-другой. Тогда она возмущалась и отбирала. А сегодня — сама…»

В груди потеплело от этого ее жеста. Или от коньяка? Мелочь, а как меняет акценты! В приподнятом настроении он совершил вечерний туалет. Даже промурлыкал что-то, когда брился.

На цыпочках прокрался в спальню через большую комнату, где посапывала под не выключенный телевизор Ксюня. Дочь всегда засыпала под телевизор. Любая программа, без звука, иначе часами ворочается и хнычет. Лет с восьми привязалась привычка: то ли от боязни темноты, то ли как попытка остановить собственные мысли, никак не желающие засыпать. Валентина выключала телевизор, когда заканчивала дела и шла спать.

Их десятиметровая спальня вмещала только одну кровать. Приходилось делить ложе под разными одеялами, избегая случайных прикосновений. За годы «конфронтации» сложилось неписаное правило: в кровати склок не затевать. Иначе ад получился бы невыносимым.

Калмычков засыпал, когда Валентина, стараясь не тревожить его, улеглась на своей половине. Сон уже овладел им. Понеслись вперемешку обрывки событий. Всплывали и лопались мутные образы. Он не сразу почувствовал прикосновение к своей груди. Думал, снится. Но пальцы скользнули к плечу. Потом она провела ладонью по свежевыбритой щеке, и Калмычков уже не спал… Он лежал неподвижно, не открывая глаз и не понимая, что ему делать. В их отношениях остались только «наезды» и «разборки»… Она придвинулась к нему и погладила другую щеку.

«Как ей противно, должно быть, прикасаться ко мне…» — подумал он, вспомнив ее обвинения. Ответить на них нечем. Все даже хуже, чем она представляет.

Хотел мягко отвести ее руку, но, взяв за тонкое запястье, почему-то поцеловал пальцы. Сначала один, потом другой, третий… «Валя…» — прошептал он, но она свободной рукой замкнула ему губы. Нерешительно коснулась губами плеча, груди, а потом с отчаянным безрассудством набросилась на него. Целовала в щеки, в лоб, в шею! Он чувствовал на губах соль ее беззвучных слез.

«Бедная моя!..»

Впилась долгим поцелуем в его ненавистные губы. Жгучая жалость — где только жила в нем такая — смешалась с вдруг вспомненной нежностью, и эта лавина смела, опрокинула все, что громоздили они столько месяцев, отгораживая себя один от другого. Все, что мешало быть прежними! Угрызения совести, ее обвиняющие глаза, скандалы и эта долбаная работа. Все отлетело вмиг! Он сгреб ее в сильных объятиях, покрыл поцелуями заплаканное лицо и зашептал горячо и бессвязно: «Ну что ты, дурочка… Что ты?.. Я с тобой… Я люблю тебя… Я никого не люблю, кроме тебя…»

Все закончилось быстро и бурно. Ему показалось, что между всхлипами она прошептала что-то похожее на «люблю…», но спрашивать ее, тихо засыпающую у него под мышкой, не решился. Что они значат, слова!..

«Я ее, правда, люблю. Только ее! Никакая «профи», с ногами от плеч, из меня каплю любви не выжала. Валюха, Валюха!.. Зачем ты к сердцу принимаешь всякие глупости?.. Как хорошо мы с тобой жили. Как хорошо!»

Засыпая, корил себя за упущенное счастье. «Займусь семьей, как только…» — Калмычков провалился в сон, так и не успев построить перспективный план налаживания семейных отношений.

Утром почти не говорили. Боялись увидеть глаза друг друга. Калмычков опаздывал на совещание в прокуратуру. В дверях чмокнул ее в щечку, как было заведено у них раньше. Тут и прочел что-то новое во взгляде. Может, надежду?

Поговорить получилось следующей ночью.

Перед этим весь день «кололи» медиков и морговский персонал. Калмычков приехал домой под утро, к трем часам. Сил хватило только умыться. От еды отмахнулся.

Валентина не спала, дожидаясь его. В короткий промежуток времени между тем, как они улеглись под одним одеялом, и ее голова оказалась у него на груди, и моментом полного его «отъезда», Калмычков попытался обрисовать в сжатом виде события последних дней. Особенно напирал на перспективы. Он верил, все у них будет: и Москва, и карьера.

Она молча слушала, не перебивала. Но, видимо, «не прониклась». Мало уточняла, не зажглась переездом в Москву. Едва выслушав, зашептала о своем.

Ее заботы показались Калмычкову мелкими. Не нравится Ксюшина компания. Изменилось отношение ребенка к родителям. Дочь стала злой, агрессивной. Словно чужая. Не слушается. «Что ты хочешь? — успокоил ее, — подростковый нигилизм. В четырнадцать лет они все такие…» Валентина что-то горячо возразила. Он не понял, но «отрубаясь», умилился: «Ты редкая женщина… С умом, с тактом. С терпением! Все образуется, вот увидишь…» Ее ответа уже не услышал.

Много места занимает женщина в жизни человека! Нет ее — и смысл суеты пропадает. Невнятные трепыхания.

После той ночи к нему вернулось ощущение осмысленности бытия. Он крутится, работает, но не просто так, а все для нее. И для Ксюни. Иначе — зачем?

Еще несколько раз в памяти всплывало Валентинино лицо, или вдруг ощущался запах ее волос, но мысли уже бежали по другой дорожке. Работать, работать, работать…