Читать книгу - "Цвингер - Елена Костюкович"

Вроде бы честно договаривались. Однако, проучившись на русистике два года и выродив амбициозную, кошмарную по замысловатости курсовую по ОБЭРИУ, посередине ясного неба, в противоход отчимовым заклинаниям, Вика подал на конкурс на младшего стажера-лектора при Московском университете, контракт три года, и на эту временную должность был взят.

В мае семьдесят девятого Виктору дали на руки командировку. Он объявил отчиму, что отбывает. Приблизительно тогда же, когда и Элтон Джон. Кстати, в аналогичном направлении. Ульриху хватило полминуты разгадать ребус. Чуть только к нему дыхание возвратилось, выпалил:

— Какая Москва! Лучше что угодно: Тунис, Сомали, острова Барбудос! Подумай, куда тебя несет! Ты видел, только что Кузнецов умер в Англии? А ему всего сорок девять. Ну что бабуля, она же в Киеве, а не в Москве! Она двенадцать лет тебя не видела! Мы ее выпишем. Выпустят. Даже самолетчиков только что выпустили. За невестку Сахарова бой идет. Я добьюсь. Тебя же я вытащил с мамой. Вытяну и Леру. У нее, ты знаешь, здоровье. Вытребуем под лечение. Где и лечить ее, если не в Швейцарии!

Но Вика к тому времени, видать, взрастился и заматерел, от уговоров не помягчел, а взбунтовался, наорал на Ульриха, хлопнул дверью — и прыгнул в самолет.

Зачем? Для будущих политштудий? Нет, тянуло ощутить новизну возврата, кипяток в крови, вдохнуть миазмы плохих сигарет и нестираной одежды и бензиновую вонь, которые у большинства европейцев, приезжающих в Россию, подсознательно ассоциируются с угрозой. В Шереметьеве-1, тогда еще просто Шереметьеве, вестибюль, комментировал Ульрих, расположен в непосредственной близости к летному полю. Оттого и воняет высокооктановым этилированным топливом под навесом у входа в аэропорт.

В очереди на паспорта, чтоб пройти контроль, Виктор торчал два часа. Потом еще час фотографию колупали, глядели с лупой. Подозревают? Так они ведь всех… А тем более меня, у которого паспорт хотя швейцарский, но место рождения — Киев! Виктор даже не удивился, что две таможенницы в мини и на тяжелых каблуках перелапали его одежду, прощипали швы, ковырнули и днище чемодана, пролистали страницы адресной книжки. Ища? Что ища? Может быть, телефон русского бога? Листали дальше. Контракт. Командировочные бумаги. Взялись за газеты, позвали еще какой-то дуэт. Видимо, знатоков, языкознавцев: усатого и мордатого. У усатого охотничье выражение преобладало на лице. Шевелился нос. Он принюхался, открыл в одном месте, в другом, удовлетворенно замер и торжественно развернул щекастому из своих рук журнал «Нувель Обс». Вика сощурил глаза и вывернул шею, разглядеть, на какой странице этот журнал, сволочь, пожелал вдруг открыться. И, как в кошмаре, медленно вспоминал, что на развороте первого блока напечатаны карикатуры на Брежнева, голого, с волосатым задом, с полным набором орденов, вколотых в сало на отвислой груди. Виктор не подумавши швырнул этот выпуск журнала в сумку, когда бежал на рейс в Женеве. Кого-нибудь в Москве повеселить. Веселюсь! Щекастый и круглоликий с вывороченными вперед ноздрями — такая курносость — поджавши губы, махнул рукой в его сторону, не смотря в лицо:

— Ну, придется подождать, литературу вашу мы рассмотрим. По-русски вы говорите, так?

Так. Сразу вспомнились неприятные прецеденты. Как попался Витторио Страда с письмом Солженицына в «Унитý». Какой был скандал с задержанием на таможне архиепископа Марка Берлинского. Статья семидесятая, «антисоветская агитация и пропаганда». За это же посажен, например, знакомый по Киеву, Григорьянц. Сердце ухнуло. Голос Ульриха в ухе: «Сколько раз я говорил тебе, тупица»…

Тот, с усами, ушел в дежурку. С ним щекастый. Девушки сунулись, но быстро ушли, значительно взглядывая на Виктора. Зато стали заходить один за другим еще и еще, кто в таможенной, кто в милицейской форме, и один, по походке, очень важный, полный, хоть от волнения не понял, в каком звании. Виктор в звездочках не разбирался. От переживаний у него запотели очки.

На проход и проверку работала теперь уже только одна кабина. Топоча, за ней закручивалась очередь. Высоко. Хвост уже всю лестницу покрывал. Виктор, как подсолнух, с обратной стороны, одинешенек, медленно водил головой в стеклянном стакане перед входом в дежурку. Нервы не выдержали. Тихо отжал дверь и глянул внутрь. Вся компания сгрудилась и, налегая на тех, кто внизу, тихо ржала. Жеребцы ржали… И внезапно, хоть не разглядев ничего, но по расположению снимков на странице Виктор сообразил, что они открыли не там. Нет. Они разглядывали разворот о порноактрисе Чиччолине, прошлогодней кандидатке в парламент Италии от партии «зеленых». Чиччолина как раз на итальянском телевидении вылезла в эфир без бюстгальтера — в передаче «Чера дуэ вольте».

Заметив его у двери, толстый резко подмаршировал к Виктору и выпалил:

— Стыдитесь! Вы работать ехали! Чтоб не повторялось! Акт составлять не будем, а порнопродукцию вашу реквизируем.

На неверных ногах Вика вышагал без «Нувель Обсерватера» из аэропорта. Замер, вдохнул Москву. Давно предвкушал, как внюхается в симфонию этих запахов. Разделавшись круто с таможней, вслушается в гул русской речи в гурте. И что? Вроде ясно, но пересказать смысл услышанного не получилось бы. Просто хотелось почувствовать на языке квасность хлеба, солоность огурца и остренькую клюковку в сочном коме хрусткой капусты и вернуться памятью к еде бабулиной, киевской, к завтракам и обедам дошкольных лет.

Вгляделся в низкое небо, лежащее на тусклых березах вдоль дороги от аэропорта. Шоссе расширяли как раз. Строили терминал к Олимпиаде. Ульрихов знакомый немец рассказывал в Аванше, что немцы возвели новое Шереметьево по своему проекту и из своих материалов. Когда возвели полностью — советская сторона приняла, все закрыла и пошла выковыривать дорогостоящую немецкую электрическую начинку и укладывать на ее место собственную, фаршируя прослушками аэропорт.

Никто Вику не должен был встречать. Поежился и зашагал под козырьком вдоль фасада. Колорит был стильный. Голубое с серым поверху и впереди. По бокам — ельники с муравами, сыро-русалочьи, в пятнах, похожие на камуфляж. Черная хвоя почти задевала за плечо, и темная тропа вилась между стволов. Нет, одно дело музыкальная фраза и сюжет, а другое — реальность в ощущениях. Ни при чем Набоков. Никаких подробностей: пусто. Ни тропы, ни указателей, ни домов. Ни рекламы. Только путы высоковольтных линий в небесах, только плакаты «Слава КПСС!», транспаранты о завершающем и определяющем, об олимпийском движении. В этой их наглядной агитации, приходило на ум Виктору, главное — отсутствие цели. Не потреблять, не покупать, только совершенствоваться: «Крепите!», «Дерзайте!», «С Марксом, Энгельсом, Лениным сверяет каждый свой шаг КПСС!», «Все силы на выполнение пятилетки!». Хотя если отдадут именно все силы — на строительство коммунизма что останется тогда?

Лозунги, конечно, это мантры. Из ритуальных слов и заклятий формировалось надбытие, равнодушное к неудобствам. Вникать в лозунги не требовалось. Виктор услыхал потом от студентов байку, как один пришел на первомайскую демонстрацию с лозунгом «Долой врагов империализма!». И топтуны глазом не моргнули, не пошевелили даже бровями они.