Читать книгу - "Письма, несущие смерть - Бентли Литтл"

Его отрицательная реакция была почти физически ощутима, но голос прозвучал спокойно и даже ласково и с фальшивым сожалением.

— Мне очень жаль, но я не могу заводить любимчиков. Меня неправильно поймут. Я избран всеми жителями города. Если я дам рекомендацию только вам, единственному из всех учащихся вашей и трех других школ Акации, то покажу этим, что вы лучше или квалифицированнее всех остальных.

Да, хотел я сказать ему. В этом-то и дело. Именно для этого и предназначаются рекомендации.

Но я кивнул, как будто понял его затруднения и сочувствую ему.

Должно быть, он почувствовал, что переборщил с мягкостью.

— Кроме того, я сейчас очень занят и вряд ли найду время для справедливой оценки ваших достижений. Думаю, вам лучше связаться с районным школьным инспектором или с кем-нибудь из окружной администрации. Или, еще лучше, с одним из общественных лидеров, с которыми вы работаете. Тогда рекомендация получится более всесторонней.

— Если у вас нет времени, я могу написать ее сам. Не слишком хвалебную и ни слова о том, что я лучше других. Просто там будет указано, что я прилежный учащийся, полезный член общества и так далее. Вам останется только подписать.

— Я не могу, — неискренне опечалился мэр. — Это будет несправедливо.

Я молча кивнул.

Тебе конец, ублюдок.

Текстовый процессор работает тихо, не то что пишущая машинка. Правда, матричный принтер я купил слишком громкий, но удары по клавишам были практически бесшумными. И все равно, когда я писал письма в муниципалитет, отец забарабанил в дверь и завопил, что уже поздняя ночь и я мешаю ему спать, и если я намерен разбудить весь этот чертов дом, то он снесет дверь и разобьет…

— Ты снова пьян, — с отвращением сказал я, не вставая из-за стола. — Оставь меня в покое и иди спать.

— Рик! — тут же завопила мать.

Как ни странно, отец убрался в свою комнату, оставил меня в покое. Он чувствовал вину и стыд за то, что потерял работу и больше не может обеспечивать семью. Это делало его более уступчивым к стервозным требованиям матери. Вечно пьяный и озлобленный, он не мог ничего изменить, и я радовался его унижениям. Он заслуживал их, как никто другой.

Я снова ударил по клавишам.

Весь день и весь вечер я размышлял о том, как скинуть мэра, и в конце концов придумал. Я извлек из небытия своего старого дружка Карлоса Сандоваля, председателя Союза борцов за гражданские права испаноязычного населения. Парень собрал впечатляющие статистические данные, подтверждающие тот факт, что при нынешнем мэре найм и продвижение испаноязычных работников упало до исторического минимума, а усилия мэра, направленные на реконструкцию Ист-Сайда, свидетельствуют о постоянной расовой дискриминации. Более того, хотя власти в результате общественного давления отказались от реконструкции, несколько сотрудников в частной беседе признали, что слышали от мэра расистские высказывания.

Я все это выдумал, но полагал, что если кто-нибудь, следуя старой поговорке «нет дыма без огня», начнет расследование, то несколько фактов дискриминации при найме на работу обязательно обнаружит, и причиной этого сочтут фанатизм.

Копии письма я послал в «Акация леджер», «Ориндж каунти реджистер» и «Лос-Анджелес таймс», а также в муниципалитет, управляющему городом и городскому прокурору. Кто-нибудь обязательно клюнет.

Клюнули все. Резкая обличительная речь Сандоваля появилась и в «Таймс», и в «Реджистер» без каких бы то ни было изменений в один и тот же день, а несколько дней спустя «Леджер» опубликовал возмущенную статью о том, что какой-то Сандоваль посмел критиковать замечательного мэра Акации. «Ядовитое письмо вызвало хаос» — гласил идиотский заголовок на первой странице. Редакторы были приятелями мэра. Кумовство в его самом явном и тошнотворном виде! Преисполнившись праведного гнева, я обрушил на «Леджер» ураган писем от самых разных членов общества с требованием расследовать выдвинутые обвинения вместо того, чтобы заниматься очернением Карлоса Сандоваля. На уроках по основам гражданственности мы как раз закончили изучение роли прессы в свободном обществе, и политика «Леджер» оскорбила меня до глубины души. Я обогатил последующие письма цитатами из Томаса Джефферсона и других героев Первой поправки и, видимо, сумел вложить в них весь свой гнев и страсть, ибо все они были опубликованы.

Это меня удивило. То есть я не удивился тому, что «Таймс» и «Реджистер» напечатали мои письма, но «Леджер» настолько активно проявлял враждебность, что создавалось впечатление, будто они хотели подавить всякое инакомыслие. Правда, они тоже печатали мои письма, как и все настоящие письма от тех, кто был со мной согласен. И это меня поражало и приводило в восторг.

Мне казалось, что я могу изменить мир.

Я поверил в свои способности, когда мэр подал в отставку.

Отставка ничем не примечательного чиновника одного из сотен городков Южной Калифорнии не представляла особого интереса для «Лос-Анджелес таймс», но в «Реджистер» появились и статья, и дополнительная информация. «Леджер» посвятил целый чертов выпуск восхвалению достоинств Питера Грина, лучшего мэра за все время существования Акации, который по неизвестным причинам решил покинуть свой пост в середине срока, чтобы «заняться другими делами» и «больше времени проводить с семьей».

Читая эти статьи, я улыбался. Поделом тебе, думал я. Будешь знать, как связываться со мной.

Но я-то лично ни на шаг не продвинулся. Никто пока не собирался писать мне рекомендацию. Ну, я и решил написать себе рекомендацию собственноручно. И почему я не подумал об этом раньше? Почему просил поддержки у равнодушных, едва знавших меня людей, когда мог сочинить блестящую рекомендацию и приписать ее действительно выдающейся личности? Черт побери, да сам президент Соединенных Штатов Америки мог бы написать мне отличную рекомендацию.

Нет. Государственные деятели пишут на фирменных бланках с тиснеными шапками. Я не смогу использовать ни президента, ни губернатора, никого столь высокопоставленного. Мне нужен гражданский чиновник, очень известный чиновник.

Надо еще подумать. Этот вопрос заслуживает серьезного рассмотрения.

В ту ночь мне приснился сон. Очень странный сон. Как будто я шел по пыльной дороге посреди пустыни. Передо мной появился одинокий цирковой шатер, выгоревший на солнце, потертый и изодранный. Из шатра доносился какой-то шум, тихий, едва слышный. Жара и сгустившийся давящий воздух приглушали этот гул, и при моем приближении он не усиливался.

Я вошел в шатер и увидел круг из щербатого некрашеного бетона. Вокруг него в холодном полумраке слонялись дети с седыми волосами и преждевременно сморщенными личиками. Крошечные кошмарные существа кружились, словно статисты в мюзикле. В центре круга восседал скелет обезьяноподобного, явно доисторического человека, сгорбленного, с толстыми костями и плоским грубым ликом с выдающейся нижней челюстью. Раздался резкий звук каллиопы, и дети, собравшись в круг снаружи бетонного сооружения, взялись за руки. Они запели хвалебную песню, веселую мелодию, нечто среднее между детскими стишками и гимном, и я понял, что этот скелет — их бог.