Читать книгу - "Баланс белого - Елена Мордовина"

Это неприсутствие обеспечивается обратным билетом, все произойдет само собой — точки во времени не просто намечены, они уже есть, уже забронированы, эти две недели уже прожиты, сейчас мы исполняем мучительную обязанность заполнять доказательствами уже прожитое, загружать карточной игрой уже отснятый на пленку факт. Только когда в данный момент ты не знаешь и даже не можешь предположить, что случится в следующий момент и будет ли он вообще — вот тогда ты присутствуешь.

Здесь и сейчас. Это как отсутствие времени, все насыщенно, все значимо, имеют значение и растения, окружающие тебя, и их цвет, реальный цвет, и их имена, запах, ощущение прикосновения к ним. Все насыщенно, а не просто мелькает перед стеклом твоих глаз со скоростью двадцать четыре кадра в секунду.

Широкая обочина и подножие столба. Мы сидим, уставившись в землю, останавливать машины невозможно, в такую полуденную жару водители обычно отдыхают где-то на стоянке.

Все горячее: ботинки, земля, цеппелин, и тот горячий.

Мы решили, что можем позволить себе отдых. На желтой сухой траве мы лениво наблюдали за мертвой трассой в дрожащем сухом воздухе и слушали свист ветра над выгоревшим полем. Он улегся поудобней и начал засыпать.

Я спустилась в лес. Сухой низкоярусный лес, грязный ракитник в паутине. Это был мокрый овраг, ветви не влажные, но скользкие, в лишайниках, на земле еще преют прошлогодние осенние листья, ходить тяжело из-за тянущегося склона среди ступенчатой пьяни кустов. Я нашла грибы, водянистые резиноватые грибы, и при этом крошащиеся — именно их запах имел этот овражек. Думала, что Ольховский обрадуется, но он прочитал мне лекцию о том, что в дороге нельзя есть никаких грибов.

Воды, вероятно, не осталось. На той стороне шоссе виднелась болотная растительность — рогоз и тростники. Я перешла на ту сторону, но воды не было — густые тростниковые заросли были сухими, и напрасно я бродила по ним, пытаясь найти хоть следы болотной воды. Вот из-под дороги труба и каменистое русло — сухо, пыль, ни капли воды, ни следа влаги. Почва, как высохшая мочалка. Только склизкая осока с мерзким запахом, похожая на сгнившие водопроводные трубы.

Здесь было раньше что-то вроде запруды, торчали высохшие коричневые тростниковые ноги, образуя чашу.

Состояние присутствия в обычной жизни случается только вспышками.

У Гурджиева есть даже какой-то особый термин для обозначения этого состояния.

«Эти проблески сознания происходят в исключительные моменты, в высшей степени эмоциональных состояниях, в момент опасности, в совершенно новых и неожиданных обстоятельствах и ситуациях». Это очень существенно. Такие вспышки и должны быть нечасто, на это и рассчитан человеческий организм. Удлинение и учащение этих моментов, не говоря уже о состоянии самосознания, длящемся беспрерывно несколько дней, убило бы человека эмоционально, заполнило бы его жизнь сразу там, где должно заполняться десятилетиями, по капле, медленно.

После безумных брождений по высохшим зарослям я решила выбраться наверх. Со стороны я, вероятно, больше напоминала бродячий болотный дух в зеленом обвисшем свитере, чем человека. Меня мучила не жажда, а желание смыть с себя пыль, сухую землю. Губы скоро начнут трескаться, их нечем даже смочить.

Светило начало выкидывать смертельные номера, мне казалось, что я блуждаю по высохшим болотам неизвестно сколько, и, выбравшись на шоссе, что оказалось не так-то просто, я поспешила к нашей стоянке.

Ольховский блаженно спал.

Снова поехали траки. Я окончательно растрясла Ольховского, он уже выспался, встал, подтянул ремень и был готов к боевым действиям, в его фляге осталось что-то на дне. Мы отпили по последнему глотку. Отвратительная теплая жидкость с запахом фляги. Я самостоятельно натянула колодки на окровавленные ноги, мутным взглядом очертив смятую траву. Мы покинули это место.

Я медленно передвигала ботинки, рюкзак безжизненно висел у меня на плечах. Мы поднялись к шоссе, на взлобье, и постоянно отмечали время, чтобы зацепиться за него, чтобы не потеряться, и облегченно и удивленно ухмылялись, когда время шло… Нелепость.

Уточнили, кто из нас последним видел точное расстояние до Петербурга и сколько нам еще… Мне было все равно, сколько еще и вообще, движемся мы или не движемся. Меня там никто не ждал, меня там не должно было быть, меня не должно было быть нигде. Мне казалось, что я могу жить тут месяц, или идти пешком, спать в лесу, могу вообще никуда не двигаться, но как-то проще выбрать нереальную цель и медленно существовать в ее направлении.

— Среди людей и раньше царило уныние из-за того, что они не могут владеть временем, пока их не вдохновило то, что жизнь таки существует довольно давно. Там, Кювье отрывал кости какие-то, — и тут я разразилась хохотом. Я почему-то представила себе, как Кювье ест суп, отрывает кости жирными пальцами и говорит, что жизнь существует довольно давно.

Ольховский тоже смеялся, даже слезы выступили на его глазах, ему было веселее, чем мне, я поинтересовалась, почему ему так весело.

— Я представил себе этого Кювье, как он сидит в напудренном парике, ест суп и отрывает кости своими толстыми пальчиками. Или он был худым?

Меня всегда удивляла эта взаимопроницаемость сознаний.

— Ты умеешь играть на расческе? — я извлекла из кармана расческу и обрывок газеты.

— Умею, но… — он никогда не договаривает.

Я взяла расческу, приложила ее к губам и загудела какой-то блюз: «I’ve got a letter this morning that makes me feeling blue, said my baby was in trouble…».

Проехал автомобиль, похожий на акулу, с узкими вертикальными жаберными щелями на блестящем сером боку. По мосту ездили автобусы и грузовики, пыльными точками, как насекомые. Газета намокла и уже издавала не тот звук, мне расхотелось играть, я положила расческу в карман рюкзака и застегнула ремешок.

Ольховский надел очки, и мы сидели, опершись спинами на вещи. Я нарисовала его со спины: выпирающие позвонки, школьный затылочек. У меня начались солнечные видения, я спала сидя, несколько минут, давно я не спала с таким удовольствием. Меня выбивало снова и снова. Ольховский обращался ко мне, я выпрыгивала из солнечного состояния, отвечала ему и вновь исчезала, иногда вяло и безразлично наблюдая, как он вскакивал при появлении трака, выходил на шоссе, поднимал руку и удалялся с оскорбленным видом.

Наконец он подошел ко мне и с нескрываемым раздражением поинтересовался:

— И долго ты думаешь так лежать?

— Ну, ты же пока голосуешь…

— Это не имеет значения, кто, — проговорил он, растягивая складки щек, — дело в том, что водители боятся останавливаться, когда кто-то лежит. Мало ли: больной, пьяный. В любом случае, это их отпугивает.

Шатаясь, я поднялась на ноги. Там мы простояли два часа кряду, расслабленные солнечным расплывающимся пятном и пылью громадных траков.

Мы начали ощущать нехватку воды. Указатель сообщал о том, что в километре направо есть деревня. Значит, лесок скоро кончается. Недалеко от деревни мы сбросили вещи.