Читать книгу - "Железный доктор - Анатолий Эльснер"

Проходя по камерам больницы и предаваясь таким рассуждениям, я остановился около кровати больного, покрытого черной оспой. Что-то точно злобно рассмеялось во мне, как только я на него взглянул, и отвращения своего я не мог преодолеть. Мне казалось, что оно выходило из моих глаз ледяным холодом и сжимало мои губы в бледную полоску. Впрочем, больной был действительно противен. Черные прыщи покрывали все его тело, образовав на лице одну сплошную кору, из которой сочился гной. С каждым вздохом он раскрывал черную впадину вместо губ, откуда вырывался свист; голова его ворочалась по подушке вправо и влево, и с каждым таким поворотом глаза его, обведенные черной корой, на мгновение раскрывались и устремлялись на меня: в них светился упрек, и это удивительно злило меня. «Странная претензия желать, чтобы я ему помог. Убирался бы он скорее в могилу». И мало того, что я так подумал, во мне шевелилось желание прописать ему такую микстуру, после которой он не мог бы уже так укоризненно-противно смотреть на меня. До сих пор такой злобы в отношении своих больных я никогда не испытывал. Дело в том, что во мне что-то изменилось, и именно после последнего дня пребывания в доме князя.

Говоря вполне искренне, в своем поступке я ничего не мог узреть, что не вытекало бы из моих общих выводов о человеке и жизни; даже более, поступок этот нисколько не противоречил чувству человеколюбия, признавать уместность которого в этом мире я вовсе не был расположен. Больной страдал, тяготился жизнью и мучил окружающих, и надо быть идиотом, чтобы не согласиться, что для него самое лучшее обрести вечное успокоение. И вот, несмотря на всю ясность моих доводов, во мне совершилось какое-то удивительное нарушение моего прежнего внутреннего мира и обычного самодовольствия. Как будто что-то постороннее протиснулось в меня и некстати присоединило свой голос к моим гордым рассуждениям. Куда бы я ни пошел и где бы я ни был, во мне слышался как бы протест против меня самого. Мысли мои свободно развивались, как никогда, но теперь я чувствовал, что я весь во власти этих мыслей и меня что-то толкало вперед и вперед рассуждать в известном направлении. Я думал и уяснял себе до прозрачной ясности свои теории о человеке, но мои рассуждения отравлялись каким-то тревожным чувством, все более развивающейся злостью и ненавистью к людям, и я уносился все дальше, желая уничтожить в себе тревогу и победить себя. Как я ни рассуждал, но непобедимый голос шептал во мне — «ты убийца». Не желая видеть в этом слове ничего страшного, я нарочно создавал в своем воображении картины новых убийств и осмеивал свое неприятное тревожное чувство. Мне никак не удавалось осмеять это постороннее «нечто», появившееся во мне, и что-то толкало вперед — попробовать еще раз уничтожить чье-либо страдальческое существование и этим новым актом умерщвления заглушить протестующий против меня самого голос во мне. «Я его избавлю от страданий», — проходило в моем уме, и с ясностью, полной доказательности, развивались мысли в этом направлении. Скоро я стал замечать, что мои стремления вызываются не желанием уничтожить страдания больного, а этим новым для меня чувством, моей злостью, желанием найти свой утерянный покой: казалось, что я найду его, как только совершу новое, такое же невинно обставленное убийство, как первое.

Стоя перед кроватью больного, с отвращением всматриваясь в него и испытывая приливы страшной злости, я неожиданно вспомнил, что вот уже несколько дней, как, разъезжая по квартирам больных, я точно выискивал себе жертву. Это открытие меня странно поразило и меня охватил страх пред самим собой. А больной, как и прежде, переворачивал голову влево и вправо, взглядывая на меня пристально и укоризненно. Отвращение мое к нему возрастало все больше, и в то же время мне страшно хотелось заглушить чувство какого-то разлада в самом себе. Было очень унизительно сознавать, что я подчиняюсь каким-то странным тревогам, наперекор всем доводам моего ума. Помимо этого, меня что-то толкало вперед и вперед…

На мгновение я впился глазами в больного, с холодным отвращением, как в свою жертву, и затем, с небрежным видом, обратился к двум сестрам милосердия:

— Однако, этому несчастному делается все хуже и мое лекарство, видимо, не помогает. Доктор Горатов так уверен в силе своего средства против оспы… Что ж, я не желаю упорствовать: сейчас же вы дадите ему Горатовской микстуры…

Я стал писать рецепт, посматривая на больного. В его глазах читался явный укор и поднявшаяся злоба во мне подтолкнула мою руку… Как-то совсем нечаянно я вписал в рецепт большое количество белладонны и поднялся, чувствуя странное облегчение в душе.

Обойдя свое отделение и после своей проделки относясь к больным с особенным вниманием, я спустился вниз и вошел в дежурную комнату. Несколько врачей, сидя вокруг стола, горячо разговаривали о характере настоящей эпидемии. Я благосклонно вмешался в разговор и потом стал рассказывать об излюбленной микстуре Горатова.

— Как вам известно, господа, я довольно успешно лечил больных черной оспой, конечно, не в безнадежных случаях. В этих последних никакие средства не помогут. Спасет ли ваша микстура, господин Горатов — не знаю, но сейчас я прописал ее одному из безнадежных…

Горатов — огромный мужчина — сидел в углу и пристально смотрел на меня. Его неуклюжая, обросшая волосами фигура, с большим лицом, черты которого были чрезвычайно крупны, напоминала старый, обросший мхом дуб с уродливыми выпуклостями и дырами, дуб, который неуклюже двигался и дышал из большого отверстия, изображавшего рот. Это был человек странный. Он имел претензию любить ближних и потому даром лечил больных, стоически выдерживая ненависть докторов и их насмешки. На меня он производил впечатление огромного добродушного животного, каким-то чудом уцелевшего от времен допотопных, когда существовали плиозавры и другие ископаемые животные. Дразнить его мне доставляло удовольствие, но животное это никогда не рычало, а только внимательно всматривалось в меня. Теперь, сидя в своем углу, он уставил в меня свои два светлых глаза, точно вглядывался в бездну и ужасался, видя, что она так глубока… Я отвернулся с презрением на губах, но с ненавистью и тревогой в душе.

Спустя несколько времени мы все шли по длинному темному коридору, направляясь к выходу, как навстречу нам показались два служителя, между которыми в белой простыне раскачивалась страшная ноша — мертвец. Голова мертвеца, с ниспадавшими до самого пола волосами, свесилась назад и раскачивалась влево и вправо. Я узнал своего больного и, остановившись, сказал, обратясь к Горатову:

— Представьте, как я раскаиваюсь, что, изменив своему способу лечения, хотел испробовать ваш: он действует удивительно быстро.

Все посмотрели на меня, потом со злорадством начали смотреть на Горатова, который неуклюже переступал с ноги на ногу, как мамонт, и рассмеялись.

Я нанял извозчика и поехал к себе домой.

Странно: облегчение действительно получилось. В моем воображении обе смерти — и первая, и вторая — как-то вычеркнулись. Я впал в какое-то злобно-игривое настроение и подумал, что, должно быть, и здесь следует только широко применять правило: клин выбивать клином; такое лекарство у меня всегда под рукой, благодаря обилию моих пациентов. Теперь я уже не сомневался, что одержу полную победу над собой: исключительно только я сделаюсь человеком истинно оригинальным, так как буду действовать только по начертанию холодного жестокого ума, хотя бы и он чертил одни кресты и могилы. Что ж, природа — наша мудрая мать — она тоже громоздит одни страдания и кресты. Человек — частица природы и ее создание: интересно знать, откуда это у сынка жестокой матери могло явиться сердце, полное даром неба — любви. На самом деле, зло, преступление и любовь — фантазия. Совесть преследует только глупцов, и это лишняя струна в ходячем органе, именуемом человек. Оборвите нерв совести и каждый из нас сделается так же нечувствителен к ее укорам, как какой-нибудь Баязет, которому целые армии мертвецов нисколько не мешали спать в полное свое удовольствие. Самые сильные люди прекратили всякое знакомство с бледным призраком — совестью. Сулла, чтобы усладить минуты своей предсмертной агонии, приказал своего врага зарезать на своих глазах. Это опровергает общее мнение, по которому совесть, в последние минуты жизни грешника, обязательно должна явиться к нему с прощальным визитом. Для меня визит такой неприятной особы был бы по меньшей мере нежелателен.