Читать книгу - "Смысл ночи - Майкл Кокс"

На контртитуле почерком автора было написано: «Моему другу Э. Г., с теплейшими воспоминаниями о былых днях и надеждой на скорое воссоединение». А ниже две строки: «Когда известно все и пред тобой // Лишь Правда, ложь поправшая пятой» — как позже выяснилось, взятые из одного из стихотворений, напечатанных в сборнике. Если они и имели смысл, то я его не понял.

Я с отвращением бросил раскрытую книгу на стол, но все не мог оторвать взгляда от контртитульной страницы. Снова увидеть этот почерк, спустя столько лет! Я тотчас узнал характерную завитушку в прописной «П» из слова «Правда», затейливые выносные элементы (проклятие школьных учителей), вычурные очертания букв. Но какие воспоминания пробудил во мне этот почерк? О латинских алкеевых строфах и гекзаметрах, что мы сочиняли в соревновательном порядке и подвергали беспощадной критике? Или о чем-то другом?

Назавтра вечером мы с Легрисом встретились в гостинице Миварта, как и договаривались.

Он явно чувствовал себя не в своей тарелке: нервно покашливал и поминутно проводил пальцем под воротничком, словно тот был слишком тесен. Когда мы зажгли сигары, я спросил, не передумал ли он, по-прежнему ли хочет выслушать мой рассказ.

— Конечно, дружище. Я весь внимание. Давай, начинай.

— Разумеется, я могу рассчитывать на твое полное — подчеркиваю, полное — молчание.

Мой друг положил сигару в пепельницу, покраснев от негодования.

— Если я даю слово какому-нибудь малому в клубе, — проговорил он с внушительной серьезностью, — он без всяких вопросов может рассчитывать, что я от него не отступлюсь. А значит, если я даю слово тебе, можно быть уверенным, абсолютно уверенным, что я ни при каких обстоятельствах никогда не выдам ни одной тайны, в какую ты соблаговолишь посвятить меня. Надеюсь, я ясно высказался. — Произнеся эту короткую, но выразительную речь, он снова взял сигару и посмотрел на меня взглядом, в котором явственно читалось: «Ну вот, я сказал то, что требовалось сказать. Теперь возрази мне, коли посмеешь».

Нет, он никогда не предаст меня, как сделали другие; он сдержит свое слово. Но я решил открыть Легрису не всю правду — не потому, что не доверял ему, и даже не потому, что боялся, что он отречется от нашей дружбы, когда узнает о совершенном мной деянии и о моих дальнейших планах. Просто он оказался бы в смертельной опасности, когда бы узнал всю правду, а я ни в коем случае не собирался ставить его под удар.

Потребовав еще одну бутылку, я принялся сжато рассказывать Легрису все, о чем намереваюсь подробно поведать вам ниже, мой неизвестный читатель: о необычных обстоятельствах моего рождения; о характере и планах моего врага; о безответной страсти, отнявшей у меня всякую надежду полюбить еще когда-нибудь.

Если верно утверждение мудреца, что признавшийся в своих проступках уже почти невиновен,[43]тогда я надеюсь данной исповедью заслужить снисхождение в глазах будущих своих читателей.

Начну со своего имени. Когда Veritas предупреждал Беллу, что Эдвард Глэпторн не тот, за кого себя выдает, он не грешил против истины, как и подобает обладателю такого псевдонима. Для Беллы, для своего работодателя, для своих соседей на Темпл-стрит и для остальных людей, с которыми вы скоро познакомитесь, я был Эдвардом Глэпторном. Но я урожденный Эдвард Чарльз Глайвер — под этим именем я поступил в Итон, где свел дружбу с Уиллоби Легрисом, и под этим именем, сокращенным до Джи, он знал меня с тех пор. Однако даже это было не подлинное мое имя, а Капитан и миссис Эдвард Глайвер из Сэндчерча в Дорсете не были моими настоящими родителями. Все началось с обмана, видите ли, и только когда откроется правда, только тогда искупится грех и бедная неприкаянная душа, ставшая источником всех бед, наконец обретет покой.

Вам уже известны кое-какие сведения о детстве Эдварда Глэпторна — они же являются истинным, пусть и неполным, рассказом о ранних годах жизни Эдварда Глайвера. В свое время я вернусь к этой истории и ее продолжению. Но сперва давайте хотя бы отчасти облечем плотью бестелесный образ Феба Даунта, моего заявленного, но все еще призрачного врага, чье имя уже украсило страницы данного повествования.

Наверняка многим из вас он знаком по своим литературным сочинениям. Несомненно, в свое время какая-нибудь предприимчивая «рабочая лошадка» от литературы, для услады потомства, опубликует снотворный труд «Биография и переписка» (в трех толстенных, невыносимо скучных томах), который не даст ни малейшего представления об истинном характере и наклонностях предмета исследования.[44]Пока же позвольте мне стать вашим проводником — уподобиться Вергилию, ведущему Данте по нисходящим кругам Ада.

Кто наделил меня правом выступать в такой роли? Я сам и наделил. На протяжении многих лет я пристально изучал жизнь Даунта и узнал о своем враге все, что только можно. Это покажется вам странным. Спору нет, это странно. Ум научного склада, каким в полной мере обладаю я, не довольствуется поверхностными обобщениями и непроверенными данными, а тем паче предвзятыми суждениями заинтересованных лиц. Ученому, как и юристу, требуются обоснования, доказательства и неопровержимые документальные свидетельства; он просеивает, взвешивает и терпеливо собирает; он анализирует, сравнивает и сопоставляет; он применяет способность тонкого различения, чтобы отделить факт от вымысла и возможность от вероятности. Используя такие методы, я с жаром предавался изучению многих предметов в течение жизни, о чем поведаю ниже; но ни одному из них я не уделял столько времени и внимания, как этому предмету первостепенной важности. Ну и без везенья не обошлось: ведь мой враг снискал известность, а это всегда развязывает языки. «Ах да! Я знавала Феба еще ребенком». «Феб Даунт, поэт? Ну разумеется, я его помню». «Вам стоит поговорить с таким-то и таким-то. Он знает об этой семье гораздо больше меня». И так — фрагмент за фрагментом, воспоминание за воспоминанием — постепенно начинает складываться полная и детальная картина.

Здесь главное — уметь собирать факты. Вот основные источники, откуда я черпал сведения: обрывочные воспоминания Даунта о годах учебы в Итоне, напечатанные в «Субботнем обозрении» 10 октября 1848 года; более подробные воспоминания о детстве, отрочестве и начале литературной карьеры, пересыпанные сентиментальными стишками и изданные под названием «Мои ранние годы» в 1852 году; личные показания доктора Т***, врача, под чьим наблюдением находилась мать Даунта до и после рождения сына; выдержки из неопубликованного дневника доктора А. Б. Даунта, отца Феба (каковой документ, с сожалением должен признать, попал ко мне в руки незаконным путем); и воспоминания друзей и соседей, а равно многочисленных слуг и прочих домашних работников.