Читать книгу - "Простые вещи, или Причинение справедливости - Павел Шмелев"

До девятнадцати лет он был для всех просто Семой, жизнерадостным и очень, очень умным еврейским пареньком с моторчиком на вечных батарейках внутри. Впрочем, никому и в голову не приходило тогда называть пареньков «еврейскими» или, к примеру, «татарскими» — можно было получить в морду, причем не от Исаака или Равиля, а от их дворового друга Петьки. Сема оказался удачлив от рождения — впервые ему несказанно повезло четвертого июля сорок первого года. До сей поры он отмечал эту дату как день своего рождения, хотя в паспорте значилось другое число. Маме с пищащим свертком посчастливилось эвакуироваться с одним из последних эшелонов, а через пару дней местечко неподалеку от Житомира было стерто с лица земли немецкими тяжелыми гаубицами, а затем и раскатано в ровное поле панцерами вермахта.

Ошеломительно повезло в школе. Ничем не примечательная десятилетка в башкирском селе по неведомой прихоти судьбы (а может, и обкома партии, что было тогда одно и то же) оказалась набита сокровищами — научной элитой СССР. Профессура, доктора и кандидаты наук, сотрудники разоренных войной институтов, лабораторий, кафедр — многие из них, захваченные бреднем эвакуации, осели в тылу, некоторым и возвращаться оказалось некуда. Сема, как губка, впитывал мысли, факты, идеи, научные знания, уровень которых иногда превосходил не только программу средней школы, но едва ли был доступен даже в институтском курсе. Семиных восьми классов оказалось более чем достаточно для экзаменов экстерном за десятилетку, которую он закончил в пятнадцать, а красный диплом Уфимского университета свалился ему в руки, как перезрелое яблоко, к двадцати годам.

Аспирантура промелькнула быстро, и вот уже кандидат технических наук Семен Абрамович Лифшиц, двадцати трех лет от роду, комсомолец, сын погибшего орденоносца и командира минометной батареи Абрама Лифшица впервые задумался — что дальше? Молодость, вера в науку, кандидатская степень и задел докторской диссертации, два иностранных языка (плюс к тому — идиш и башкирский, которые завсегда в анкетах обозначали отдельной строкой «языки народностей СССР») буквально толкали его в Москву, куда-нибудь к Курчатову, Ландау, Королеву или Харитону. Не сложилось.

«Москва для вас не резиновая» — вот что он услышал от номенклатурной тетки с халой на голове. Аудиенция происходила в каком-то высоком околонаучном кабинете. Тетка намеренно артикулировала «вас», а через несколько секунд первые попавшиеся Семе в руки бумаги с теткиного стола полетели той в лицо. Никакого скандала не случилось, но талантливый молодой ученый Лифшиц для себя выводы сделал. Его родина — не эта огромная и холодная страна целиком, а маленькая башкирская деревушка, и другой родины у него нет. А если и появится место, где он сможет себя чувствовать дома, то это место должен построить он сам, и никакой роли не играет, в какой части земного шара этот дом будет находиться. Эммочка — жена, соратник, а сейчас уже и мать, бабушка — целиком поддерживала такую точку зрения мужа без малого вот уже пятьдесят лет.

Своего потолка Семен Абрамович достиг к сорока — после успешного испытания в Капустином Яру изделия РДС-10 «Пионер», для которого лаборатория Лифшица разрабатывала «кое-что». «Кое-что» было системой навигации, недосягаемой для науки и промышленности заокеанского супостата, включало в себя восемь патентов на изобретения и семнадцать свидетельств на полезные модели, а по оригинальности технического решения «кое-что» оставалось непревзойденным до сих пор. Впрочем, это уже не играло никакой роли. Ему дали кафедру в Излучинском политехническом, еще через год он стал профессором. Дальше двигаться было некуда, тупик.

Лифшиц тащил кафедру восемнадцать лет, но без огонька, по инерции, любя и взращивая молодежь в науке, а не саму науку, просиживая часами с шустрыми студиозусами… В девяностых бросил к чертовой матери, и на шестом десятке ушел в бизнес, точнее — в никуда. «Никуда» быстро стало компанией, разрабатывающей высокотехнологичные протезы и сотрудничающей с крупными клиниками Европы. Эммочка жила в городке Раттинген близ Дюссельдорфа вместе с внуком, студентом университета Гейне. А мама умерла совсем недавно, больше девяноста ей было.

Семен Абрамович переживал ту пору солнечной и теплой мужской осени, когда заботы об кашляющих детях, выстраивании карьеры, постройки дач и прочих важных вещах канули в прошлое, а истинное удовольствие доставляет изящный клапштос в «американке», свежий умный собеседник или неожиданное приключение.

Гостям из молодости, из солнечного прошлого Семен Авраамович (таки подправил он отчество, мама рассказывала, что папа Авраамом назывался по метрике) был рад завсегда и звонку своего аспиранта Максимки, подававшего когда-то надежды, искренне обрадовался. Натулечку припомнил, была такая студентка, и роман ее с Максимкой развивался красиво, ступенчато, по науке. Помочь советом? Ой, да не упрашивай, я и так соглашусь. Поговорить за деньги? Я готов послушать за вашу просьбу, и будем посмотреть за деньги, но деньги — резаная бумага, мусор, Максимушка. Не надо в Москве, и не надо в Дюссельдорфе, здесь вообще-то (по секрету тебе скажу) ахтунг и немцы! Я отлично имею свою квартиру в нашей с вами дыре и как раз собирался ее проверить, и волжские шикарные пляжи тоже — Хайфа рядом не стояла, об чем речь! Ну, конечно же, в марте, мой дорогой, недельки через две, раньше не могу. И не берегите меня от положительных эмоций!

Буффонада, шутки, бурлеск! Несмотря на внятный восьмой десяток Семен Авраамович не мирился со снижением своей личной «планки» — врачей демонстративно высмеивал, к болячкам своим относился с юмором, коньячком поддерживал хорошую компанию. С дамами лет сорока, которые ему во внучки годились, держал себя словно гвардейский поручик, доматывающий фамильное поместье. Небольшое, душ на пятьсот.

Находясь в этом образе (серый однобортный твидовый пиджак от Tommy Hilfiger, демократичная сорочка Etonc с шелковым шейным платком, туфли Baldinini, пальто из верблюжьей шерсти и коричневый кожаный кейс), Лифшиц с удовольствием предъявил израильский (а как же?) паспорт на имя гражданина таки Лифшица внимательному прапорщику в погонах с кантом зеленого цвета. Какая прелесть, боже ж мой, неужели прапорщики еще остались! Завтрашняя беседа с Наташенькой — двадцать лет прошло, но наверняка она очаровательна, как прежде — была ему очень, очень интересна. Старая гвардия опять в строю! Разговор с Максимом озадачил, тот явно что-то недоговаривал, а это была интрига, которой так не хватало в сытой, законопослушной и потому подловатой Европе.