Читать книгу - "Апокалипсис Антона Перчика - Анна Никольская"

Как я понял, этот ее дядя Семен — здравый мужик, с ним не пропадешь. Соня сказала, что он в Чечне воевал. Или в Афгане? Не помню — в башке пусто, как в небе. У него там с ногой еще какие-то неполадки, после ранения.

Мы вышли на лестницу. Ох, как я не люблю эту лестницу! В такой темнотище навернуться — раз плюнуть. Что за дебильный архитектор проектировал этот госпиталь? Нормально, по-вашему, когда на лестнице окон нет? Или как… Я пригляделся. Окна были, точно! Только они все заколочены, от и до. Вернее, заварены с внутренней стороны — огромными пластинами. Кусками толстого железа, измятыми и вдавленными внутрь. Красная вспышка сигнализации выхватила блестящую поверхность, и я увидел солнышко.

Оно было треугольное. Нарисованное. А под ним написано «МАМА». Коряво так — детской рукой. Я вдруг ясно представил себе все это. Все, что тут творилось несколько дней назад… Пока я спал, валялся в палате без сознания.

Я сейчас не сплю. Но это все равно происходит. И теперь уже со мной.

Мы спустились вниз всего на один пролет — и оказались на первом этаже. Здесь было светлей: в конце длинного коридора я увидел стеклянную дверь. Стеклянную. Я не мог понять, почему она до сих пор не выбита или не заварена. Кругом валялись обломки мебели, скомканная одежда, осколки посуды. Соня остановилась и что-то подняла с пола. Медвежонок. Почему-то зеленый, с одним глазом — он у него блестел, тоже стеклянный. Соня прижала медвежонка к себе.

— Пошли, — я потянул ее за руку.

И в этот момент глаза у нее полезли на лоб. В буквальном смысле, а рот стал медленно открываться. Она задрала вверх голову и застыла, уставившись в потолок.

— Ты чего?

Она не реагировала, белая стала как стенка. Стояла с выпученными глазами, на лице не удивление даже — шок. И выражение это не менялось три, четыре, десять секунд. А потом шок превратился в животный ужас. Я наблюдал за этими переменами и чувствовал, как на загривке волосы встают дыбом. По-хорошему, обернуться бы сейчас и посмотреть, что там — у меня за спиной.

Черт, страшно-то как.

Я потом все-таки обернулся, но не сразу, и Сонька тут же шмыгнула мне за спину.

Сначала я ничего особенного не заметил. Только — вроде бесформенный мешок в углу, завис под потолком. Но потом он шевельнулся.

Это был человек. В грязной рубашке и джинсах. Он почему-то сидел на потолке, вверх ногами. Знаете, как муха. Он держался за него руками и ногами. Не держался даже, а словно был к потолку приклеен. Не знаю почему, но я чуть не заржал. Смех разобрал меня — у него из-под джинсов трусы торчали. С Нюшами — которая из «Смешариков». Это было нелепо как-то. Нюши просто не вязались со всем этим ужасом вокруг.

Я не видел его лица, оно было повернуто к стенке. Но я понял, вернее догадался, что там у него на самом деле вместо лица. Из Сониного рассказа догадался, про бабу Марусю. Кажется, он спал. У него только спина равномерно двигалась туда-сюда, раздувалась, как у жабы.

Стараясь не шевелиться, я перевел взгляд на Соню. Ее от страха прямо парализовало. Я кивнул в сторону двери, мол, идем! И снова ее потянул.

Сонька зашипела, вжимаясь в стену:

— Я боюсь!

— Не ори, — скрежетнул я сквозь зубы. — Не видишь, он спит. Пошли скорее.

— Нет! Давай вернемся! Ну пожалуйста!

— Ты совсем? Вон уже дверь! — Меня просто бесила эта малолетка.

— Иди сам! Я боюсь! — Она стала отпихиваться от меня, вырываться. Разноцветные глаза прыгали, как у дикого звереныша.

Отлично. Просто отлично! Я опять глянул на потолок. Оно там не двигалось. Оно точно спит. Но если она сейчас не заткнется… Надо было что-то делать. Срочно, вот прямо сейчас. По-хорошему, бросить бы эту пигалицу — пускай что хочет, то и творит. Что я ей — нянька? Я отпустил.

Сонька рванула обратно, в темноту.

— Стой, кому сказал.

Я успел ее за шиворот схватить и со злостью взвалил на себя. На плечо, как мешок с картошкой — на другом у меня болтался рюкзак. Думал, она заорет сейчас, опять начнет брыкаться, но нет. Повисла молча — тише воды, ниже травы. Я выругался и двинул к дверям.

Уже когда мы вышли наружу, я снова услышал этот звук. Тошнотворный зубодробильный скрип, точно старую бормашину завели:

— Ттххххогн-хрррынт-чщууу-тттоооон…

Я обернулся. Вжался лицом в стекло. Зараженный все висел под потолком, спиной ко мне. Только голова у него была теперь неестественно вывернута, как будто ее пришили задом наперед. Пришивная голова… Он смотрел прямо на меня, этой своей дырой. И хрипел, мне в затылок точно острые когти впивались.

Из этого хрипа я вдруг вычленил свое имя.

— Ааантттттттххооооттттхххн…

* * *

На улице было тихо — ни птиц, ни собачьего лая, ни гула шоссе. Вон оно — лежит аккуратное над пригорком. Только теперь пустое. Я вдохнул полные легкие сырого весеннего воздуха. Пахло весной, а деревья стояли голые. Ни листвы, ни травы — какое сегодня число? Семнадцатое мая. Может, это из-за метеоритного дождя? Температура упала, и вот — сезоны сдвинулись. Я потуже запахнул ватник.

Здание госпиталя было единственной высоткой в Николаеве, шестиэтажкой. Похоже, все это время я прохлаждался как раз на последнем этаже. Поэтому вчерашний спуск по лестнице показался мне длиною в вечность. Почти все окна до третьего этажа были заварены, а выше — разбиты или заткнуты тряпьем и картоном. В некоторых местах кирпичная кладка расходилась широкими швами щелей. Щели поуже расползались почти по всему зданию — точно здоровенный паук обнял его лапами. Как оно до сих пор еще не рухнуло?

Брусчатка больничного двора стояла дыбом от рытвин и воронок — диаметром в метр-полтора. Похоже, госпиталь тоже побывал под метеоритной бомбардировкой. Вокруг него шла ограда из металлических штырей, с витками и обрывками колючей проволоки. Я сразу заметил ворота, изнутри они были укреплены кусками ржавой арматуры. Но Соня пошла в другую сторону.

— Там все забетонировано. Пойдем через калитку.

Мы обошли здание вокруг и очутились на заднем дворе. Тут я и увидел вертолет. Вернее то, что от него оставалось. Разворотило его так, точно он сюда не приземлился, а рухнул, подорванный в воздухе. Вообще, вся эта картина вокруг вгоняла меня в нешуточную депру. Кажется, пока я был внутри, в госпитале, еще оставалась какая-то надежда. Крохотная, но все-таки. Но теперь у меня уже больше ничего не осталось. Только страх. Не страх даже — смутное предчувствие того, что дальше все будет только хуже. Что ничего хорошего больше уже не будет никогда.

Так, стоп. Хватит депрессировать.

— Еще далеко?

Мы шли по гравийной дороге. Колдобины, булыжники кругом с мою голову, а мы по ним прем, не оглядываясь. Я был уверен, что сейчас нам ничего не угрожает. Зараженные в лес ушли. Они всегда уходят днем в лес. А потом возвращаются, но это уже ночью. Так сказала Соня, и я ей верил. Потому что мне хотелось ей верить.