Читать книгу - "Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - Ханс Хенни Янн"

* * *

Я чувствую необходимость… Я должен был бы сказать что-то более внятное о Буяне. Но у меня это не выходит. Для меня она стала подарком. Из-за нее я не испытал никакой боли. Она была частью Тутайна, от которой уделили что-то и мне. Для него же она была пробуждением. Черным алмазом. Сверкающим, но с мглою внутри^{233}.

После той ночи Тутайн принес нам — уже поздним утром — кофе с печеньем. Он был в прекрасном настроении. Мы же, двое бездельников, еще валялись в постели.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

(Бывают часы, когда я не нахожу в себе сил, чтобы водить ручкой по бумаге. Неизбывная инертность овладевает мной: равнодушие, готовое предать все на свете, как если бы я уже умер, — и даже в воспоминания о моей любви прокрадывается ложь. Такие часы выпали мне сегодня. Я лег в постель и попытался заплакать — над этим затишьем во мне. Накликанные таким образом мысли тотчас окутались непроницаемой дымкой. Слышно стучало сердце. Но потом навалившийся на меня глухой сон придушил этот сердечный ритм.)

Альфред Тутайн опять стал ощущать беспокойство. Иного рода, чем то, которое он испытывал обычно и которое было следствием совершенного им преступления. Теперь на него изнуряюще действовало само течение дней. Его не пугало, что он раскрылся для любви к ребенку. Бывают такие порывы души, которые вовне производят отталкивающее впечатление, но наше сознание остается совершенно невосприимчивым к этому внешнему образу. Тутайн, сам того не желая, принял на себя грех других. В любом случае, у него были соучастники. (К их числу относился теперь и я.) Я хотел бы кое-что сказать в его оправдание: речь не вдет о тех доводах, которые приходят на ум сами собой, когда мы пытаемся проникнуть в последнюю тайну другого человеческого существа, в ту каменную ночь, где все влечения недвижны и нераспознаваемы… а прародители молча смотрят на заколдованный поток наших желаний; там нет ни добра, ни зла; там проявляется лишь равнодушие Природы, которую мы напрасно пытаемся судить. Нет, я имел в виду простое извиняющее обстоятельство, хотел дать пояснение географического характера. Незащищенный ребенок, может, и невежественный, отчужденный от себя самого, который — на нашей родине, поделенной, как шахматная доска, законами, непрестанными воспитательными тирадами и ограничениями, непонятными договоренностями и предписаниями, в атмосфере нетерпимой морали, ревностного благочестия, халтурной целесообразности — томится без пользы в ожидании своего неведомого призвания, срок для которого не наступает никогда, никогда, так что в конце концов, уже стариком, ждущий становится жертвой разочарования: такого ребенка нельзя приравнивать к пробуждающемуся человеческому существу, которое с рождения поставлено в ситуацию с другим набором возможностей, которого обступают демоны резко враждебных обстоятельств и который, тем не менее, с полной ответственностью за себя — где-нибудь в Китае с его сотнями миллионов нищих или в инфицированных жестяных бараках африканской колониальной культуры, в джунглях еще не вполне расчищенных под пашню городов — растет, ни на минуту не забывая о неизбежности сакрального уничтожения человеческих особей. Детей здесь зачинают часто, кривая роста круто устремляется вверх и потом падает вниз. Здесь не успеешь моргнуть, как юность закончится. Человек рано пускается в рискованные предприятия, чтобы ускорить соскальзывание вниз или проделать этот спуск в одурманенном состоянии. Никто не прислушивается к предписаниям других. (Да и сами эти предписания не категоричны.) Человеческое бытие, как и бытие животных, загнивает под неустанными лучами обесценивания всего и вся. Вы это понимаете^{234}. Буяна была одной из таких. И мы тоже должны были научиться это понимать. Нам рассказывали — да мы и сами видели, — что дочери здешних бедняков переживают первую беременность в пятнадцать или шестнадцать лет. Им от этого никуда не деться. Это не несчастье, оскорбляющее мораль, а несчастье всех неимущих. Молодых коров подводят к быку, когда им исполняется два года. Они телятся, дают молоко, телятся снова и снова, пока их не забивают. Когда ты идешь через луг, где пасутся коровы, как единственный здесь человек, животные смотрят на тебя с удивлением. Иногда их удивление — или печаль, оттого что они видят такое, чего не ждали, — настолько велико, что они забываются и пускают струйку мочи. И мне в таких случаях кажется, что эта влага — подобие слез… Мягкосердечные коровы должны нас ненавидеть… или жалеть.

(Мы тоже не сознавали свою вину, разве что стыдились перед другими. С нами дело обстояло не иначе, чем с восемью здоровыми парнями, которые позже, в Уррланде, изнасиловали слабоумную девушку. Дескать, зачем создана эта девушка, если не для того, для чего они ее употребили и чему она, кстати сказать, не противилась? Правда, мысли у тех парней были короткими. Они не подумали, что в итоге окажутся обманутыми. Один из них — или они все — продолжили процесс сотворения мира, и вместе с известием о беременности девушки на них обрушилась не только карающая длань закона, но и ответственность. Ответственность, которую они даже не умели осмыслить. Конечно, можно возразить, что виновата здесь сама Природа, распределяющая в определенных пропорциях как слабоумие, так и способность к деторождению… Мы с Тутайном так и не узнали, мальчик ли родился или девочка и был ли ребенок тоже слабоумным. Родился ли он вообще, выжил ли… Столь дальние отроги этого прегрешения остались для нас невидимыми. Последствия всегда от нас ускользают. Судьба — корм для времени. Жизнь неизменно оказывается проще, чем закон.)

Тутайн все еще боялся, что его любовь не устоит перед атаками прошлого. Он испытывал нечеловеческие страдания. Но внезапно сбросил этот груз. Ставший для него невыносимым. Он сказал мне:

— Через тринадцать дней отплывает пароход на Гётеборг. Мы закажем места в каюте.

Я был оглушен, будто меня ударили дубиной. Его решение казалось непоколебимым.

— Я этого не хотел, — сказал он, когда нам вновь представилась возможность поговорить. — Кто-то другой захотел, как бы от моего имени.

И в другой раз, в другое время:

— Я не могу спасти Буяну. Может, она могла бы меня спасти; но мне не хватит мужества, чтобы решиться на подлость: для такой подлости — точно не хватит.

Другая его фраза:

— Больше смысла в том, чтобы она любила свою лошадь-качалку, чем чтобы научилась любить меня.

И еще:

— Впрочем, хотя Буяна ни к кому не испытывает привязанности, к тебе она относится лучше, чем ко мне.

— Сам виноват. Она поверила твоим похвалам, — ответил я.

В другой раз:

— Я не могу оторвать ее глаза, ее внешний облик от малоценной души, которая обитает в ней. В любом случае, эта душа так сильно отличается от моей, что я не могу быть по отношению к ней ни справедливым, ни снисходительным. Мне пришлось бы опять что-то убить. Я этого не хочу. Буяна — попусту растраченный материал. То, что выбрасывают женские чрева, всегда опрометчиво растрачивается. Насекомые — те могли бы думать о качественности числа как такового: я этого не могу. Для меня Буяна другая, чем она есть. Кто умеет, пусть с этим разбирается. Изделие озорника или жулика… Две половинки, которые не подходят одна к другой… Может, мы все одинаково не поддаемся уравниванию. Известное дело: сперматозоид и яйцеклетка… И хотя число здесь присутствует, это совсем не число. А вечная жизнь двоих, которые борются друг с другом, хотя навечно друг к другу прикованы: потому что когда-то, на протяжении одной секунды, не было никакой борьбы, а было — слияние.