Читать книгу - "Свинг - Инна Александрова"

В шестьдесят четвертом уехала в Москву главная редакторша: вышла замуж за московского писателя, и директор издательства, «угрожая» лишением партбилета, заставил принять главредство. Продолжалось это три года и все это время была и. о., то есть исполняющей обязанности. Главный редактор издательства был номенклатурой обкома, а как же партийные боссы могли принять в свои ряды еврейку? Работать, вкалывать — пожалуйста, но быть полноправным законным главредом — шиш… Таковы были советские порядки, да к ним тогда уж все и притерпелись.

Летом шестьдесят пятого один из калининградских журналистов принес в издательство повесть «Маляс», рассказывающую о становлении Советской власти на Украине. Главными героями повести были мальчик Гринька Зиберов, наивный, чистый, мечтательный еврейский подросток, сын музыканта-буденновца; коварный и хитрый Сборский, враг всего нового, и коммунист Денис Приходько. Повесть была полна мягкого юмора, романтической приподнятости.

Понимая, что рукопись труднопроходима из-за описываемой еврейской среды, Яков Зарахович сам, и с нашей подачи тоже, отправил ее в Москву, в Комитет по печати России. Пришла хорошая рецензия. Мы были удивлены и тут же начали готовить повесть к изданию. Вдруг, в разгар подготовки, меня, как и. о. главного редактора, вызывает на ковер в обком и, пытаясь урезонить, говорят: «Вы знаете, в двадцатые годы был допущен перекос: слишком много евреев пришло в искусство. Теперь этот перекос приходится выправлять и вводить хоть какую-то норму. Коренному населению надо предоставить преимущество. И потом: у вас главный герой — еврей. Ну какие из евреев герои?.. Вот краснодонцы — герои. А евреи во время войны шли спокойно на убой. Шли и не сопротивлялись. А потому в том, что их погибло шесть миллионов, не видим никакой трагедии. Для русского человека в этом их непротивлении есть что-то глубоко стыдное».

Так припечатали тогда в обкоме. А когда возразила, что «на убой» шли только еврейские старики, дети и женщины, «загадочно» хмыкнули.

Передо мной была абсолютно откровенные, законченные антисемиты. Я позвонила в Москву, в Комитет. Спросила, что делать. Мне сказали: печатать. Так в начале шестьдесят шестого «Маляс» увидел свет, и тридцатитысячный тираж разлетелся мгновенно. Завоблкниготоргом не знал, что предпринять со всеми поступающими заявками. Но давать дополнительный тираж не стали: не хотели дразнить гусей…

Когда вспоминаю этот эпизод, тут же на память приходят слова поэта:

Уходит наш поезд в Освенцим,

Наш поезд уходит в Освенцим —

Сегодня и ежедневно!..

Осенью шестьдесят седьмого однажды утром в издательство заявляется некто Старцев, изгнанный за профнепригодность из областной газеты, и говорит мне: «Отныне я — утвержденный обкомом главред, а вы ищите себе работу». Меня сдувает, как ветром. Но в городе меня знают, уважают. Проректор по науке рыбного института тут же предлагает организовать в институте издательский отдел. «Рыбкина» тематика не очень-то волнует, однако что делать?

У Димы работа идет успешно: борется, как может, со всякими бандитами и расхитителями, но я понимаю: способен на большее. А потому начинаю уговаривать готовиться и сдавать, несмотря на огромную занятость, кандидатский минимум: в шестьдесят четвертом он окончил университет.

Когда человек способен и ставит перед собой определенную цель, многого можно достичь. Успешно сдав в Калининграде философию и немецкий, Вадим едет в Москву, в Высшую школу МВД сдавать оставшийся экзамен и сдает его так успешно, что приглашают не в заочную, а в очную адъюнктуру. Мы начинаем добиваться разрешения на возвращение в столицу: он ведь подневольный человек — в погонах. С великим трудом муж осенью шестьдесят седьмого отбывает, а жить, слава Богу, есть где: его мать еще жива и обитает в одиннадцатиметровке на Арбате.

Просиживая дни и вечера в Ленинке, не забывает он и о нас с мамой: хлопочет разрешение на обмен калининградской квартиры. Нашлись Химки, и ровно через год покидаем пригревший нас Калининград. Уезжать из города нелегко, но так складывается жизнь.

* * *

В огромной многоликой Москве непросто сыскать работу — еврейка. Меня хорошо знали в Комитете по печати РСФСР. Когда работала главредом, ездила к ним чуть ли не каждый месяц, но они не ведали, что стояло в моем паспорте. Комитет был идеологической организацией, а потому… Однако, как ни странно, взяли в МВД, в Высшую школу, где Дима был адъюнктом. Взяли редактировать «пожарную» литературу. Круг замкнулся: пришла туда, в ту систему, от которой пострадала, от которой терпела всю жизнь. И стала этой системе служить верой и правдой. Прослужив девятнадцать лет — до пенсии, отредактировав сотни печатных листов учебников и учебных пособий, так и не удостоилась под полковничьих погон. И денег получала вдвое меньше.

Кадры бдили…

Дима защитился досрочно, за что в качестве вознаграждения получил тридцатник. Но разве дело было в деньгах? Став кандидатом наук, мог «вгрызаться» в дело, которое тогда только-только начиналось: в науку управления применительно к сфере правопорядка. Ему было интересно. За него была спокойна. А дальше жизнь повернулась так, что пришлось защищать и докторскую: начальник академии обязал к определенному сроку сделать это. И вот сейчас, будучи уж совсем на склоне лет, он имеет десятки учеников, которые тоже стали докторами и кандидатами.

На работе мне часто говорили: «Вам хорошо — у вас муж профессор». Но если бы говорившие знали, чего стоило это профессорство!..

Мама закончила свою профессиональную деятельность в шестьдесят. Сердце и тяжкий инфекционный полиартрит совсем доконали. Наступил восемьдесят седьмой. Она уже не выходила из дома, но по квартире как-то передвигалась. Однажды, так и не добредя из кухни до своей комнаты, упала и не смогла подняться. Я поняла: надо бросать работу. Пенсия у меня была. Мама знала, как дорога мне работа, и безмерно страдала. В какой-то страшный день, когда я на час отлучилась, она высыпала целую упаковку клофелина в свой поильник. Хотя таблетки плохо растворились в воде, выпила всю. Прибежала соседка — врач-реаниматолог — и не дала вызвать «скорую»: «Нельзя нарушать волю старого больного человека, врача, который больше не хочет жить», — сказала она.

Но мама не умерла, а только проспала двое суток. Однако непорядок произошел. Глаза стали полубезумными, она едва нас узнавала. Не смыкая глаз ни днем, ни ночью, все кричала: «Инна, Инна, зови Горбачева: бациллы, микробы!..» Иногда какое-то сознание проблескивало.

Чтобы дать Диме хоть немного отдохнуть, стала вызывать «скорую», просить, чтобы делали какие-нибудь «сонные» уколы. На третий или четвертый день врач сказал: «Ваша мать неадекватна, ее надо в психушку». На мое возражение, что в психушку меня не пустят, чтобы за ней ухаживать, не обратил внимания, заявив: «скорая» больше не приедет.

Я держалась Бог знает на чем, но, как всегда бывает, помощь все-таки пришла. У Димы на кафедре работал преподаватель, жена которого была врачом в Четвертом управлении. До перестройки в этом управлении лечились номенклатурщики. Позвонив «куда надо», преподаватель сказал: «Везите мать в Боткинскую. Там есть отделение для психохроников». Когда везли, мамочка на несколько минут пришла в себя и спросила: «В больничку?» «В больничку», — ответила я, и она, успокоившись, прикрыла глаза.