Читать книгу - "Плач по красной суке - Инга Петкевич"

Население дома сдало позиции и затаилось по своим норам. Но тут пришло подкрепление с тыла. Один безумный отставник-десантник, внезапно вспомнив свои боевые заслуги, принял огонь на себя и перешел к боевым действиям. Однажды вечером, когда под его окнами юные дикари жарили шашлык из голубей, он поджег и выкинул им на голову почти все свое имущество. Тряпье повисло, полыхая, на ветвях старого вяза, к неописуемому восторгу дикарей, и юные язычники под алыми парусами теперь каждый вечер с жутким ревом исполняли вокруг горящего дерева свои ритуальные танцы. Прокоптелое население дома тщетно взывало о помощи.

Между тем военные действия нарастали. Десантнику, как видно, привиделась танковая атака, и он стал швыряться из своего окна бутылками с горючей смесью. И неизвестно, чем бы кончилась эта баталия, если бы один хитроумный сосед не догадался наврать милиции, что безумец-вояка выкрикивает из своего окна лозунги антисоветского характера, в том числе призывы к свержению Брежнева. Тут уж сразу примчались и врачи, и гебисты, скрутили десантника и увезли по назначению.

И все эти безобразия происходили не где-то там в отдаленных предместьях, а в самом центре города, в одном квартале от Невского проспекта.

За это время я не раз наведывалась в чертов клуб вместе с делегацией жильцов и неплохо ознакомилась с дикими нравами и обычаями туземцев.

Подвал был тщательно отремонтирован, на окнах висели красивые гардины, стены украшали портреты вождей в добротных рамах. В углу подвала на естественном уступе стены, как на утесе, возвышалась гигантская, под самый потолок, белая голова Ленина. Не бюст, а только голова. Подсвеченная сильными прожекторами, она выглядела не менее зловеще, чем говорящая мертвая голова в поэме Пушкина «Руслан и Людмила». Стол надзирательницы стоял под самой головой, и, ослепленная ярким светом, в темных очках, она была неподвижна, как изваяние Будды.

Зрелище было не для слабонервных, наша хилая делегация растерялась и буквально оцепенела от изумления. Мне стало жутко, вдруг померещилось, что это какое-то святилище подпольной секты, которая по большим праздникам лакомится человечинкой.

Глава нашей делегации что-то глухо бормотал о своих правах и возможностях, а я заторможенно разглядывала жрицу. Скуластая монгольская морда была густо размалевана разноцветными красками, на голове что-то вроде ритуального шлема, кровожадные малиновые губы, под цвет им малиновое платье с блестками и красный галстук на груди, — все в облике этого чудовища было непостижимо. И когда это Оно вдруг пошевелилось, будто очнувшись от забытья, и, прочистив кашлем прокуренное горло, вдруг заговорило, мне стало дурно. «Не хватает еще грохнуться перед этим идолом в обморок», — подумала я, бочком переместилась в задние ряды и выскользнула через боковую дверь в соседнее помещение.

Здесь находился стол для пинг-понга, на котором сладко спал мальчик ангельской наружности.

Несколько девочек, присев у краешка стола, небрежно листали журнал, одна вязала. Я пыталась с ними заговорить, но они вместо ответа только пожимали плечами. Их заторможенность навела на мысль о наркотиках.

Одна девочка охотно продемонстрировала мне печь для обжига керамики, которая бездействовала из-за отсутствия инструктора. В темном закутке за печью вяло, от нечего делать, целовались две парочки.

— Пардон, я вам помешала?

— Сколько времени? — поинтересовались они и, получив ответ, заметно оживились: как видно, кончался срок их заточения.

Я побрела в обратном направлении, попутно вглядываясь в лица аборигенов. На всех без исключения была написана скука. Здоровенные оболтусы откровенно маялись бездельем.

В нашей квартире как раз шел ремонт, было много грязи, и я просто так, для эксперимента, предложила молодым лоботрясам помочь мне вынести штукатурку и вымыть полы, разумеется не бесплатно. На меня взглянули, как на умалишенную.

— Мы не за тем здесь находимся…

— А зачем вы тут находитесь?

Пожали плечами.

В это время кончился срок их заточения, и они рванули к выходу. В дверях образовалась пробка, ее выбили. С ревом, воем, круша все вокруг, они неслись через двор. Они вырвались на свободу и бежали прочь без оглядки по домам и притонам, где их заждались заветные дружки и подружки.

Надзирательница, безучастно глядя им вдогонку, раздраженно выпроваживала нашу делегацию. Ее заносчивый вид взбесил меня, и опять, просто так, для куража, я попросила ее командировать к нам в квартиру парочку ее подопечных.

От удивления она лишилась дара речи.

— Давать им деньги? Да вы с ума сошли! — в сердцах воскликнула она. — Они же водку купят!

— А так разве не покупают? — поинтересовалась я.

— Это уж не нашего ума дело, — огрызнулась она.

— Водка покупается на ворованные деньги, — сказала я, — а деньги, честно заработанные, они, может быть, пожалеют пропивать.

— Не пожалеют, — проворчала она. — Да и не станут они на вас работать!

Она-то знала, что каждый из этих балбесов доживает на свободе свои последние дни. Скоро их упрячут за решетку, в колонию малолетних преступников, где будут лечить подневольным бесплатным трудом, который окончательно развратит их и уже навсегда привьет отвращение к работе.

Так почему же, почему было изначально не приучать их к осмысленному, оплачиваемому труду?

Нельзя. Детям нельзя давать деньги, это неэтично, непедагогично, возмутительно, безнравственно, преступно.

Да, по нормам нашей этики предложить ребенку деньги может только уголовный элемент. А если родители поощряют своего ребенка денежными вознаграждениями, то из него обязательно вырастет бездушный, расчетливый эгоист, скупердяй, жмот. А почему, собственно, ребенок должен расти белоручкой, не знающим цену деньгам? Почему его предпринимательские инстинкты и энергия должны постоянно подавляться? Ради какой такой высокой цели?

Откуда же взялось в стране победившего пролетариата такое недемократическое отношение к труду?

Впрочем, тоже ничего странного. Раб всегда ненавидел свой подневольный труд и всегда мечтал от него избавиться. Советская власть помогла рабу перебраться в иной класс. Дворянином и интеллигентом он стать не мог, поэтому образовал новое сословие — жлобье: класс хапающий, жрущий, ворующий, блядующий и к тому же чудовищно ленивый.

Раб не может создавать собственные идеалы. Присваивая чужую собственность, он одновременно присваивает чужие формы и нормы жизни. Но, за неумением пользоваться более тонкими структурами идеологии и философии, калечит, извращает, разрушает и то и другое.

Кстати, напрашивается одна небольшая история. Старым большевикам предложили выбрать проект для строительства дома ветеранов революции. Они выбрали барскую усадьбу. Точно такую, какие в дни боевой молодости старым большевикам доводилось поджигать и грабить. Усадьбу построили. На первый взгляд все было по-прежнему, как до революции: колонны, камины, балконы — настоящее дворянское гнездо. Вот только внутри что-то намудрили с отоплением. Может быть, понадеялись на камины, — словом, внутри было довольно прохладно, и большевики поголовно простужались. К тому же они не догадались вырастить себе сердобольных монашек и милосердных сестер. А хамоватая прислуга, которая шла туда работать в основном ради прописки, была воспитана на принципах свободы, равенства и блядства. Она гнушалась и брезговала ухаживать за стариками. Понятие милосердия было вытравлено из ее сознания большевистской идеологией. В результате старые ветераны в своем дворянском гнезде отбывали на тот свет в рекордно короткие сроки.