Читать книгу - "Последний самурай - Хелен Девитт"

Ничего, сказал он. Он от души отпил из стакана. Она, пожалуй, права. Знать полезно, если руки свободны. Я-то был связан, так что мне бы не помогло.

На шахматах же развязывали, сказал я.

Не развязывали, нет. Он ходил за меня. Иногда нарочно двигал фигуру не туда и делал вид, что не понимает, если я спорил. Казалось бы, в такой обстановочке не до того, но меня это смерть как бесило. Я отказывался играть, и он меня избивал. И если проигрывал, тоже избивал. Не избивал, если в шахматы побивал.

Он сказал

Он был как будто расщепленный. Очень дружелюбный, приносил доску и улыбался. И так несколько ходов, а потом начинал жульничать, а иногда выходил из себя и бил меня прикладом, а иногда. Страшнее всего это дружелюбие, потому что он обижался, искренне обижался, если я был ему не рад или если я сердился, потому что накануне он меня отметелил. А теперь я вернулся и только это вокруг и вижу. Это страшное дружелюбие. Все эти люди, которые попросту не сознают, им даже в голову не приходит, что

Он сказал

Вот я про это — про эту обыкновенность. Вот поэтому ее недостаточно. Недостаточно выступить против того, что есть, но люди по-прежнему любезно улыбаются.

Жена улыбается, и у нее в лице это страшное дружелюбие. От детей меня воротит. Они чудесные, открытые, уверенные. Знают, чего хотят, им это интересно, и меня воротит. Мне дали почудить две недели, а потом стали обрабатывать по очереди.

Жена сказала, она понимает, что я пережил, но детям тяжело. Дочь пришла и сказала, что маме тяжело, я не представляю, что они пережили. Сын сказал, что маме и сестре тяжело.

И тут я думаю: это же бред какой-то. Так нечестно. Они совершенно нормальные люди. Они не виноваты. Чего ты хочешь? Чтоб их контузило, чтоб им снились ужасы? Ты же хочешь их оградить. Ты хочешь, чтобы все остальные спаслись и были обыкновенными. И тут я думаю: у нас есть столько всего. Надо славить жизнь. У нас есть мы, нам дьявольски повезло. И я в слезах обнимаю их и говорю Пошли на канал, лебедей покормим. Я думаю: можно взять и выйти из дома, никто нас не остановит, можно гулять у канала, там нет противопехотных мин, никто не обстреливает, надо ведь этим пользоваться. И они смотрят на меня с содроганием, потому что это же сентиментальная дребедень, но идут, потакают мне, и все, конечно, получается плохо.

Он сказал

Когда ты видел всякое, когда с тобой всякое делали, эта тьма пробирается внутрь, привозишь ее с собой, люди, которые на поле боя никогда ни шагу, люди, которые в жизни собаку не ударили, не говоря уж о том, чтоб кого-нибудь пытать, совершенно невинные люди — им тоже достается. Пытки изливаются этой тошнотой, этими потоками сентиментальности, и людей это удушает. Я понимаю, но не могу прикончить эту тьму, она сидит внутри, как жаба ядовитая.

Он сказал

Что им пользы, если я и дальше буду кормить ядовитую жабу? А если и есть польза, смогу ли я так всю жизнь?

Я сказал

Очевидно, что лучше умереть до, а не после многих лет страданий; никто не приговорит невинного человека к пожизненному заключению ради чьего-то чужого счастья; вопрос в том, правда ли эти воспоминания не затмить ничем, правда ли, что на свете нет такого, ради чего с ними стоило бы жить. Если вопрос стоит так, вы же не рассчитываете всерьез, что я знаю ответ.

Он снова засмеялся. Можно я тебе совет дам? сказал он. Никогда не просись на работу к «Самаритянам».

Он так смеялся, что еле говорил.

Моя мать, сказал я, один раз позвонила «Самаритянам» и спросила, опрашивали ли они неудавшихся самоубийц, насколько счастливо те жили после попытки.

И что они?

Сказали, что не знают.

Он ухмыльнулся.

Я сказал

Сибилла говорила

Он сказал

Кто?

Я сказал Моя мать. Она говорила, им надо нанимать таких, как Оскар Уайльд, но таких, как Оскар Уайльд, не бывает. Если б таких, как Оскар Уайлд, было много, можно было бы отправить их работать к «Самаритянам», и никто бы даже не захотел кончать с собой — от смеха перестали бы. Ты бы туда позвонил, и кто-то сказал бы тебе

Вы курите?

А ты бы сказал

Да.

А тебе бы сказали Это хорошо. Человеку нужно чем-нибудь заниматься.

Моя мать однажды позвонила, а ей там всё твердили Да и Я слышу вас, что было бы утешительно, если бы она беспокоилась, не слишком ли тихо говорит.

И моя мать сказала

Вы курите?

А самаритянин сказал

Что-что?

И моя мать сказала

Вы курите?

А самаритянин сказал

Нет

И моя мать сказала

Зря. Человеку нужно чем-нибудь заниматься.

И самаритянин сказал

Что-что?

А моя мать сказала

Ничего страшного. Это же ваша жизнь. Хотите выбросить ее на помойку — ваше дело.

И тут у нее закончились десятипенсовики.

Я сказал

Это ваша жизнь, но хорошо бы дать ей шанс. Вы же знаете, как Джонатан Гловер говорил.

Он сказал

Нет, как говорил Джонатан Гловер? И кто такой Джонатан Гловер?

Я сказал

Джонатан Гловер — современный утилитарист, автор «Вызывая смерть и спасая жизнь»[143]. Он говорит, что, прежде чем совершить самоубийство, надо сменить работу, бросить жену, уехать из страны.

Я сказал

Вам поможет сменить работу, бросить жену с детьми, уехать из страны?

Он сказал

Нет. Чуток помогло бы не прикидываться все время. Но куда ни поеду, везде то же самое. Я раньше думал, хорошо бы перед смертью увидеть Гималаи. Думал, хорошо бы увидеть Огненную Землю. Южный Тихий океан — говорят, там красиво. Но куда ни попадаю, везде вижу, как ребенка забивают до смерти прикладом, а солдаты смеются. И никак этого из головы не выбросишь.

Он поглядел на свой стакан.

Он сказал

Вылечи ее.

Ты можешь исцелить болящий разум,

Из памяти с корнями вырвать скорбь,

Стереть в мозгу начертанную смуту

И сладостным каким-нибудь дурманом

Очистить грудь от пагубного груза,

Давящего на сердце?

Он сказал