Читать книгу - "Старый патагонский экспресс - Пол Теру"

Я сразу отправился в Эквадор. Я был здесь счастлив, и у меня еще есть здесь друзья. С тех пор минуло пять лет. Я женился на здешней женщине. Я никогда не был так счастлив за всю мою жизнь. У нас растет малыш, ему четырнадцать месяцев, и второй на подходе — вот почему сегодня моя жена не со мной.

Хожу ли я в церковь? Конечно, хожу. Я отказался от сана, но не отказался от веры. Я никогда не пропускаю мессу. Я бываю на исповеди. Вы должны понять: на исповеди я говорю не со священником, я говорю с Богом. Я приехал сюда по делу. Это не очень важное дело, но я пробуду здесь какое-то время.

Самое трудное для меня — ни с кем не делиться этим. Ну как прикажете сказать: «Я отказался от сана. Я женился. У меня дети»? Никто ничего не знает. Моя мать будет в ужасе. Но случились смешные и странные вещи. Несколько лет назад я получил письмо от сестры. Она написала: «Мы поймем, если когда-нибудь ты решишь перелезть через стену». Почему она так написала? А на прошлое Рождество другая моя сестра прислала мне немного денег. «Они тебе могут понадобиться» — вот что она написала. Раньше ей и в голову бы такое не пришло, ведь священник не нуждается в деньгах! Но я не смею встретиться с матерью. Думаю, я всегда брал на себя боль других людей, чтобы избавить их от боли. Поймет ли меня моя мать? Мне не дано постичь глубину ее понимания. Вы понимаете, что я имею в виду. Это неправильно. Я грежу о том, как побываю дома. Мне все время снится, как я приехал в Белфаст. Я вижу свой старый дом и поднимаюсь на крыльцо. Но я не смею войти, я застываю на ступеньках, и мне приходится уйти. Я вижу этот сон каждую неделю.

О да, я все время переписываюсь с ними. Мои письма о моей жизни в Эквадоре, о приходе и всем таком — это настоящие произведения искусства. И ни одного слова правды. Я знаю, что братья и сестры поймут меня, но это убьет мою мать. Поймите, ведь ей уже за восемьдесят. Она так хотела, чтобы я стал священником. Она жила ради меня. Но как только она скончается, я немедленно все брошу, чтобы вернуться в Белфаст, я в тот же день сяду на самолет. И это ранит меня больнее всего. Что она не может знать обо мне правду. И я никогда больше не увижу ее.

Вы считаете, что мне бы следовало обо всем ей написать? Хотел бы я набраться решимости, но у меня не поднимается рука. Знаете, что я скажу вам, Пол: напишите лучше вы. Из этого получится неплохая история, правда?

Для этого ирландца индейцы были народом, порабощенным судьбой, лишенным малейшего шанса что-то изменить. Для Хорхе Икацы индейцы являлись носителями культуры. Для моих дальних родственников Нореро индейцы обладали несомненными достоинствами и славным прошлым. Для подавляющего большинства прочих людей индейцы были лесорубами и водоносами, то есть неотесанной деревенщиной.

В Гуаякиле мне пришлось услышать и другую точку зрения. Мистер Медина был довольно чопорным и надутым эквадорцем с тонкими усиками и холодным взглядом серых глаз. Его галстук был туго затянут, брюки превосходно отглажены, носки туфель отполированы до блеска и очень острые, так что трудно было поверить, будто под этими клювообразными черными остриями помещаются обыкновенные пять пальцев. Мы разговорились по поводу обилия крыс. Он заявил, что, хотя многие предпочитают травить крыс или ставить на них ловушки, есть гораздо более действенный метод. Вы используете очень тонкий писк, который не способно уловить человеческое ухо. Этот звук прекрасно прогоняет крыс — они его не выносят. Местные мукомольни были оккупированы полчищами крыс, пока не придумали этот звук — кажется, мистер Медина назвал его «сонаром», — и крысы исчезли. Иногда, если крыса попадает в запертое помещение, где раздается этот звук, на следующее утро ее находят дохлой — писк доводит ее до смерти.

— А меня доводят до смерти музыкальные автоматы, — признался я. — Особенно в Эквадоре.

— Человек не может услышать этот звук, — возразил он, — разве что у женщин иногда возникают головные боли. Жаль, что такого приспособления нет для индейцев.

— Какая дружелюбная идея, — заметил я.

— Все проблемы Эквадора — это расовые проблемы, — сообщил он мне с холодной улыбкой. — Индейцы ленивы от природы. Это не ваши индейцы в США. Да, некоторые из них могут постричься и начать работать, но их совсем немного. В Эквадоре нет бедных, здесь есть только индейцы. Они неграмотны и никчемны.

— Но почему бы вам не дать им тогда образование? Организуйте школы, наймите врачей. Тогда им незачем будет толкаться в Квито и Гуаякиле, они просто пытаются найти в городах то, чего лишены в глубинке.

— Они сами не понимают, зачем явились в Гуаякиль. Они не знают, что им здесь делать. Кто-то продает какие-то мелочи, кто-то попрошайничает, кто-то даже работает, но все они потеряны. Они потеряны навсегда.

— Даже до того, как пришли испанцы?

— Несомненно. Империю инков переоценивают.

— И кто с вами согласится? — удивился я.

— Со мной согласно большинство людей, просто они боятся в этом признаться. И вы тоже согласитесь со мной, если поживете здесь подольше. Инки — кем они были на самом деле? У них не было ни великой культуры, ни литературы, ничего! Это не впечатлило испанцев, это не впечатляет меня даже сейчас. Я вообще не понимаю, о чем толкуют все эти люди, которые носятся с их горшками и масками. Разве они не видят, насколько грубы и нелепы эти штуки? Инки даже воевать не умели, они не выстояли против испанцев. Их просто переоценивают.

Я напомнил, что испанцы явились сюда в разгар гражданской войны. Атакуальпа узурпировал трон инков у своего брата. А их подданные оказались фаталистами: они поверили, что испанцев наслали на них в наказание. Чтобы покорить народ, который уже считает себя осужденным, не надо большого труда.

— Это раса дегенератов, — утверждал мистер Медина.

— Инки разработали такую систему социальной поддержки, о которой Эквадор может только мечтать.

— Они уже тогда были тем, что вы видите — ленивым народом с иным менталитетом.

— Иным, то есть не таким, как ваш?

— И как ваш. А вся эта болтовня об инках в Эквадоре — пол мая чушь. История Эквадора — это история испанцев, а не история индейцев.

— Что-то уж слишком похоже на эпитафию, — сказал я. — И на чью же могилу вы ее поместите?

Мистеру Медине явно надоела моя тупость. Он сплел пальцы, побарабанил по столу и изрек:

— Вам известно, что такое фетишизм? Вот это и есть их религия — фетишизм! Им непременно надо либо видеть статую, либо приложиться к кресту. Это пришло от их собственной религии, и смотреть на это тошно. Они не верят в то, чего не могут увидеть. Вот почему они так любят прикасаться к святыням и вечно торчат в храмах.

— Люди торчат в храмах и в Бостоне, и в Массачусетсе, — заметил я.

— Останьтесь в Гуаякиле, — отрезал он. — И вы сами передумаете.

Но я так и не смог найти ни одного повода, чтобы остаться в Гуаякиле. Кроме того, для меня было заказано место на «Аутоферро». Мне сообщили, что если я вернусь в Квито, то смогу на «Аутоферро» приехать назад, в Гуаякиль, и оттуда полететь в Перу. Я решил так и сделать на следующий день, но именно воздушное путешествие до Квито напомнило мне, как я не люблю эти бесцельные перелеты, отмеченные небрежным взглядом в иллюминатор: «Под нами простирались зеленые складки обработанных полей и игрушечные города, разбросанные по склонам Анд…» Нет, что угодно, только не это! Если уж я буду путешествовать, то исключительно по земле, где каждое место и каждый пейзаж обладают собственным запахом. И я знал, что мои описания того, что я увижу из окна самолета, будут не больше похожи на правду, чем лунный пейзаж.