Читать книгу - "Праздник побежденных - Борис Цытович"

Именно в сортире с буквой «Ж» и маленькой дамочкой на грязной стене. «Вот тебе и Катя! Вот тебе и Катя! — вот!»

Я почему-то поднял нож и шагнул в темное зловоние, думая: боже, как хорошо, что это сотворил не я. Я зажег спичку — лужа, кирпичи — и вглядывался в дальний темный угол. Но хрип раздался у ног. Ужас потряс все мои кости, но я нашел силы высветить гору тряпья и разглядеть под ней Седого с вывернутой рукой и мерной пузырящейся раной на горле. Спичка догорела, он затих, лишь сипел кран в кромешной темноте.

Я стоял с закрытыми глазами, а когда открыл, было так же зловонно и темно, и мне захотелось лечь и умереть. Бесенок в голове моей рассмеялся, захлопал в ладоши: «Что, доигрался? Почему не выкинул нож, а отдал Киргизу? Они свалят на тебя, нож в твоей руке. Этот город не выпустит тебя!» И нож, безумное творение Седого, — горячий, мягкий и липкий, повернулся и вдруг ожил в моей руке. С лютой ненавистью к Киргизу я шагнул из домика и тогда услышал другой, тихий и спокойный, голос: «Феликс, во имя моей любви, бросьте нож, бегите из этого города! Я вас выпущу!»

У калитки я разглядел одного, а потом и еще двоих, настороженных в темноту. Затрещала лоза — они попрятались за деревья, но тут же и набросились на проломившегося сквозь кусты Прихлебалу. Он утробно завыл, безучастный, я поднял чемодан и побрел, оглядываясь и размышляя: где же Киргиз? Должны поймать его, а потом уж меня. Натыкаясь на кусты и деревья, я рухнул в какую-то яму и лежа наблюдал. Они были уже у домика и склонились над чем-то бесформенным и черным. Я знал, над чем, но не мог это произнести. Потом фонарный луч запрыгал в кроне, и мое внимание привлекла неестественная горка на могучей ветви платана, я понял: там, сливаясь с чернотой кроны, залег Киргиз. Черные силуэтики суетились, прыгал фонарный сноп, а Киргиз спокойненько пребывал над их головами. Потом они брызнули по сторонам, щелкнул выстрел. Киргиз отлип от ветви и лениво спрыгнул. Громче завыл Прихлебала, а Киргиз жестикулировал и что-то объяснял. Валят на меня, как-то безучастно подумал я, вылез из канавы, побрел по клумбам, перелез через забор, облаянный собаками, пересек двор и оказался на тихой узкой улочке. Погони не было, да и хотел ли я сбежать? Не знаю.

Я прочел над мутной лампочкой название улочки — Кондукторский переулок, 6. А Фатеич проживал в Больничном переулке, и тоже 6. Вспомнив о Фатеиче, о его водяной могиле, я уверовал, что город, ненавидящий меня, пересечет мой путь. Я сел на чемодан, смирившись и ожидая. Улица пуста, притихли домики, не шелохнутся листья, лампочка лучится в кроне. К парадному, будто черное крыло, тянулась ветвь. Почему они не идут? Почему не ловят меня? Мне стало странно и не по себе, и я понял, что на этой пустой улочке кто-то есть.

— Кто тут? — спросил я и поднял голову. Над черными кронами и над моей полной страха головой стояли звезды. Деревья своими ветвями укроют меня и спасут — родилась странная мысль, и никто сюда не придет, потому что нечто стоит надо мной. Мороз прошел по коже, я трезвел, глядя на небо, наполнялся силой и ощущал благодатную близость Ады Юрьевны. В другом конце улочки, в темноте, я увидел шевеление, будто двигалась копна. Я разглядел какой-то мешок на человеческих ногах, затем и человека под мешком, в постромках и с кошелками в руках. Одет он был в чуни, телогрейку и бескозырку и, свистяще дыша, взмолился:

— Морячок, полундрочка, рыба тухнет — поезд уйдет, выручай!

Какая еще рыба, подумал я, но слова «поезд уйдет» возымели волшебное действие, и я, схватив кошелку, помчался за спекулянтом, задыхаясь в рыбном зловонии. А спекулянт был мал, но резв. Его чуни под огромным мешком мелькали, словно спицы в колесе. Я отставал, он наддавал ходу и говорил, говорил: «В Махачкале рыбец рупь голова, а в Брянске за него любая баба даст». Говорил, что в корзине рис, а в другой хамса с душком. Душок был такой, что мог бы и не говорить, а когда я задыхался и отставал, он истошно вопил: «Даешь Севастополь! Полундра! Там хуже было — выстояли! Пулемет в охапку и на бугор — во фланг гадам — на, на, на, выстояли».

Веселый был спекулянт и развлекал меня как мог: «Что паровоз на вокзале кричит?» Мои ноги заплетались и еле держали. «Паровоз кричит: сади-и-ись, шпан-н-а-а-а! А вагончики по рельсам — ой боюся, ой боюся, ой боюся!.. А паровоз перед станцией — лови-и-и шпа-ан-у-у-у-у…»

Улочка кончилась, мы неслись огородами, наконец пересекли овраг и взбежали на насыпь. Я уронил корзинку, сел на рельсы и встать уже больше не мог.

— Полундрочка, — увещевал спекулянт, — здесь нельзя, здесь поезд скорость разовьет, а нам на хвост надо, последний вагон подбирает всех, а передние только чемоданы грабят.

Я сидел. Он сплюнул на рельсы и, впрягаясь в мешки, сожалеючи оскорбил:

— Эх, сопляк ты, сопляк, тряпочник обозный. Никогда, видать, не быть тебе в морской пехоте. Одесса-мама! Ростов-папа! — взревел спекулянт, и мешки двинулись в предрассвет к станционным огням.

Я уловил гул рельсов, со станции надвигался треугольник огней. Два мощных «ФД», сопя и хлестая паром, вращая, словно жерновами, колесами, прошли железным ходом. Я пропустил их, и как только запестрели спицами теплушки, провозя свешенные с дверей ноги и подбадривающий крик, я подал чемодан в заботливые руки, и он исчез в вагонном чреве. Но только подтянулся за скобу и грудью лег на вагонный пол, как удар сапогом в плечо столкнул, и под улюлюканье, смех и свист я покатился с насыпи. Уже в овраге, ощупывая кости, я подумал: город не выпустит меня. И тогда я увидал хвост поезда и спекулянта, словно обезьянку, на поручне. Он что-то кричал и размахивал бескозыркой. Это был последний вагон и последний шанс, и я взбежал на насыпь. Поезд набрал ход, и лица из вагонов глядели теперь уж серьезно. Я пробежал по ходу и, когда поравнялась тормозная площадка, вцепился в поручень. Рвануло так, будто отлетели руки, но меня уже подхватили, втянули, и я повис над бортом, а перед лицом серая масса полотна с вееристым разлетом шпал струилась беззвучным стаккато. Спекулянт что-то говорил, говорил, и его ежиное личико лучилось счастьем, а я глядел на город, который поворачивался и уходил в дымную муть, и тупо размышлял. Там, на окраине, в кустах сирени осталась Ада Юрьевна. Она спасла, ведь должны были убить не Седого, а меня.

Город жирно дымил и качал из земли нефть.

* * *

Знойный август подходил к концу. Суховей с таврической степи, дующий уже третий день, нагнал полчища мух, мотылей и бабочек. Берег для них был последним оплотом, и живые кишели в камнях, не взлетая из-под ног, а мертвые ковром покрыли бухты да пепельной патиной окаймляли море.

Стекла в машине были подняты, щели законопачены, но салон непонятно откуда наполнялся кусачими мухами — от золотисто-твердых собачьих до пепельно-выпуклоглазых слепней и мотылями всех окрасок и видов.

В полдень к берегу подошел сейнерок, и пока два рыбака меняли у Марии Ефимовны камбалу на брынзу да наполняли бочонок колодезной водой, мухи так густо облепили мачту и ванты, что они стали толстыми, да и кораблик принял иной, махровый контур. Феликс, сидя в машине, глядел в стекло, будто в цветной широкоформатный экран, в котором разворачивалось действие. Медно-красные рыбаки исполняли на палубе таинственный танец. Они то охлопывали себя по шее или ляжкам, то подпрыгивали и приседали, то спешно стаскивали штаны, то какой-нибудь начинал свирепо отмахиваться фуражкой.