Читать книгу - "О нас троих - Андреа де Карло"

Она передала мне косяк, и я затянулся, слишком сильно, видно, обстановка на меня так подействовала, а поскольку я много лет не курил и почти не пил под влиянием Паолы, а травка была крепкая, качественная, южноамериканская, она мгновенно подействовала на меня как галлюциноген. Я откинулся на спинку кресла: гостиная показалась мне огромной, просто необъятной, свет — ярче, а кресла стали разъезжаться в разные стороны, они тоже увеличились в размерах, просели и стали похожи на маленькие болотца, которые могут засосать тебя с головой. Вся гостиная превратилась для меня в одно сплошное болото, громадное, как подверженный испанскому влиянию Томас, засасывающее, как старые итальянские телеспектакли из моего детства, где герои неизменно попадали в зыбучие пески убогих инсценировок.

Я вскочил на ноги, словно находился в смертельной опасности; сделал несколько неуверенных шагов, пол подо мной скрипел, предложил косяк Томасу, как бы бросая ему вызов, мол, поглядим, что из этого выйдет. Он взял косяк и закурил, и при этом с ним совершенно ничего не произошло, даже взгляд не изменился, он передал косяк Паоле и продолжал разговор как ни в чем ни бывало. Паола тоже затянулась, хотя с тех пор, как мы познакомились, она это делала раза два, не больше, но и на нее тоже это не произвело никакого впечатления.

Потом брат Мизии сказал, что ему надо еще с кем-то связаться по радио, а Паола спросила у Томаса, на чем, в общем-то, держится аргентинская экономика, и Томас, на редкость педантично, стал описывать ей положение дел и возможные пути развития. Мизия резко встала, совсем как я только что: «Пойду посмотрю, нет ли у нас каких-нибудь сладостей».

Я пошел за ней, сам не знаю зачем, через всю гостиную, так и ощущая затылком щекочущие взгляды Паолы и Томаса.

Мы пришли в огромную кухню, оборудованную не хуже, чем в каком-нибудь отеле: немецкая техника, необъятная кухонная посуда, вместительные шкафы и рабочие поверхности из оцинкованной стали. С этим безукоризненно организованным пространством странно контрастировало нетерпение Мизии: она рылась в ящиках, что-то двигала, роняла. За окном автоматический разбрызгиватель распылял воду над английской лужайкой, освещенной низкими садовыми фонариками. Мизия открыла холодильник, достала стеклянную банку с каштанового цвета кремом и тут же, схватив чайную ложечку, набросилась на него с естественной для нее, когда она бывала действительно голодна, жадностью. Потом попыталась накормить меня, я даже не успел спросить ее, что это такое, как оказался с набитым кремом ртом.

— Дульсе-де-лече,[46]— объяснила Мизия с забавной гримаской. — Это когда молоко долго-долго варят с сахаром.

Мы съели еще несколько ложечек, посмеиваясь, переглядываясь, дотрагиваясь до окружающих нас предметов, у обоих вертелись на языке разные вопросы, но мы молчали.

Наконец Мизия не выдержала:

— Так что?

— Так что? — повторил я.

Меня слегка покачивало под гул холодильника и морозильной камеры в освещенной неоном кухне-как-в-отеле. Из гостиной доносились голоса Томаса и Паолы: эмоциональный итальянский не мог скрыть прямолинейность его мышления, он напоминал поезд, катящийся по рельсам, фоном шли вопросы и замечания Паолы, говорившей своим обычным ровным голосом.

— Как дела? — сказала Мизия. — Что вообще? Как жизнь?

Она стояла так близко, что мне казалось, я чувствую, как ее встревоженная душа притягивает меня, как магнитом, впрочем, я уже ни в чем не был уверен. Я мог разглядеть вблизи и ее лицо: мимические морщинки в уголках рта и на лбу, отпечаток всего того, что она делала и пережила за все эти годы, солнечный загар, свет, слезы, улыбки и все остальное.

— Не знаю даже, — сказал я. — Как жизнь, говоришь?

Я начал было чертить рукой линию в воздухе и сам рассмеялся.

— Дурак, — сказала Мизия, стараясь сохранить серьезность. — Я имею в виду, дети, Паола, работа и все такое.

— Все прекрасно, — сказал я и приставил палец к виску, как пистолет.

— Да ладно тебе, — сказала Мизия, глядя на меня с любопытством и вызовом. — Паола очень милая и большой молодец. Она даже похорошела с тех пор, как я ее видела.

— Как и Томас, — произнес я.

Мизия зачерпнула еще немного крема, но есть не стала; положила ложечку в мойку, поставила банку обратно в холодильник. В шелесте ее шагов по выложенному плиткой полу были точно такая же легкость и стремительность, что и во взгляде, и от этого во мне зашевелились смутные воспоминания. Мы с Мизией передвигались по кухне, держа одну и ту же дистанцию между собой, смотрели друг на друга то с улыбкой, то серьезно, взмахивали руками и тут же опускали их, думали о том, что нам надо сказать друг другу, и молчали. Холодильник, повибрировав, затих, теперь голос Томаса зазвучал громче, словно особый мотор, не знающий усталости.

— А что — Марко? — внезапно спросила Мизия.

— Марко? — переспросил я, испуганный неожиданным блеском в ее глазах.

— Да, как он поживает? — спросила Мизия и взглянула на меня уже совсем по-другому.

— Мы несколько лет не общались, — сказал я. — Последний его фильм произвел фурор. Он снимал его в Ирландии.

— Это я знаю, — ответила Мизия. — Я тоже читаю газеты.

Она стояла напротив меня и казалась живой и естественной, никаких там ролей и правил поведения; я слышал ее дыхание и чуть ли не биение ее сердца.

— Больше я ничего не знаю, — сказал я, — но думаю, у него все хорошо. Марко стал настоящей легендой. Он человек особого рода.

— Какого еще рода? — спросила Мизия. (И опять легкое движение и беглый, как бы сбоку, взгляд.)

— Он из тех немногих людей, которых удержать просто невозможно. — Я сам не понимал, почему говорю именно эти слова. — Знаешь, эти люди совершенно не похожи на свои фотографии. Они как бы живут в другом измерении и в другом пространстве. Только что Марко как бы был полностью поглощен своим делом, а потом просто взял и выбросил его из головы и сам исчез неизвестно куда, хотя любой бы на его месте пребывал на вершине блаженства и наслаждался своим успехом.

— Ну да, — сказала Мизия, безуспешно пытаясь улыбнуться.

Я уже не мог остановиться: досада, глупость, зависть, недовольство, усталость, ревность, разочарование, неуверенность — все эти чувства, сплетаясь воедино, жгли меня изнутри.

— И чтобы он ни делал, все только приходят в восхищение и превозносят его до небес. Судьба у него такая, что ли. Ты вспомни хоть историю с Перу: прославленный режиссер наплевал на успех, признание и деньги, которые сами шли в руки, ради какого-то заурядного и опасного репортажа не побоялся рисковать жизнью, вернулся домой со сломанной ногой и шедевром под мышкой.

Мизия, не отводя от меня глаз, вернулась к мойке за ложкой крема, я тоже сделал несколько шагов, чтобы дистанция между нами оставалась прежней.