Читать книгу - "Чаша страдания - Владимир Голяховский"

Ничего этого Песя Михайловна не сказала Лиле, но закончила свой разговор еще грустнее, чем начала:

— Вы еще молоды, вам трудно понять, как нам тяжело приспосабливаться к переделкам прошлого. Когда повзрослеете — поймете. И еще, дорогая девушка, я с вами говорила откровенно и надеюсь, что вы будете держать наш разговор в тайне. Не болтайте, это может повредить нам обеим.

Лиля вышла из ассистентской комнаты растерянная: юный и неопытный ум не мог легко воспринять факты научной подтасовки и явную несправедливость. И ее поразила откровенность старой преподавательницы, объясняемая только тем, что они обе были еврейками. Получалось так, что евреи больше доверяли евреям. У них на курсе евреи тоже больше контактировали с евреями. Впрочем, так же и армяне — с армянами, и азербайджанцы — с азербайджанцами. Так постепенно образовывались на курсе малозаметные национальные группки.

В коридоре Лиле встретилась испанка Фернанда, она вопросительно уставилась на девушку, чуть сузив блестящие черные глаза:

— Что, тебя ругали за Менделя? У вас в Советском Союзе все так — одни только русские ученые совершили все научные открытия, а наши европейские ученые ничего не открыли, — и поворотом головы и движением плеч грациозно изобразила отрицание и осуждение.

И без того растерянная, Лиля поразилась еще больше:

— Ваши европейские ученые?

Так вот что — оказывается, Фернанда противопоставляла себя как европейку советским людям. Лиле не приходилось слышать такое. Да, но ведь она никогда и не общалась с европейцами.

— Фернанда, ты ведь выросла здесь.

Фернанда подняла плечи выше и гордо вскинула голову, глаза ее расширились и сверкнули огоньком:

— Я дочь испанского народа и всегда ею останусь. Вашим новым теориям управления наследственностью не переделать мои испанские гены, я никогда не изменюсь.

Лиля залюбовалась тем, как она стояла, как сверкала глазами, — спорить не приходилось.

Вот и в Фернанде тоже крепко сидела ее природная испанская закваска. Каждая национальная группа внутри чужой страны стремится к сохранению своих особенностей. Наверное, китаец Ли, если его спросить, тоже сказал бы, что гордится своим китайским происхождением. Но его не спросишь — когда другие в перерывах расслабляются и болтают, китаец читает каждую свободную от занятий минуту и в общих разговорах не участвует. Да ему и трудно их понимать.

* * *

В конце дня, когда студенты вышли из биологического корпуса, Лилю догнал Руперт. Обычно молчаливый, он вдруг горячо заговорил:

— Слушай, зачем тебе надо было вылезать со старым учебником? Я тоже читал его, и мне он нравится больше, чем новый. Но я молчал. Твое счастье, что это была еврейка Песя Михайловна. Другой мог бы сообщить об этом в деканат, и ты нажила бы неприятности.

— Зачем в деканат?

— Потому что ты учишься по старому учебнику, чего не положено по программе, да еще рассказываешь всей группе.

От слов «сообщить в деканат» на нее напал внезапный страх. Она сбоку посмотрела на Руперта:

— Неужели это так серьезно?

— В идеологии все серьезно. Если кто-то против того, что преподают, особенно против теории Лысенко, это считают политическим инакомыслием.

— Каким инакомыслием? Я не против Лысенко, я даже не знаю его теории.

— Если бы читала новый учебник, знала бы. Лысенко — это символ навязываемого нам единомыслия.

Лиля знала — Рупик самый серьезный и начитанный студент, он, конечно, знал все теории, а главное — понимал, что такое инакомыслие и единомыслие. Она испугалась: неужели из ответа на семинаре могли сделать против нее политические выводы? И лихорадочно соображала: что же будет? Она поставила себя в глупую ситуацию, ее могут исключить из института, как когда-то исключили маму. Домой она пришла подавленная, Мария сразу заметила:

— Что случилось?

Лиля рассказывала, глотая слезы:

— Я… я… сделала… ужасную… ошибку… — и пересказала все и свой разговор с Песей Михайловной.

Мария тоже заволновалась, она слишком хорошо знала, как из любой невинной мухи могут сделать слона. Но дочку надо было успокоить:

— Ну-ну, я думаю, ты напрасно так уж слишком переживаешь свою ошибку.

— Ты думаешь?

— Я почти уверена.

— Мам, значит, меня не вызовут в деканат? Может, мне самой пойти и все рассказать декану Жухоницкому?

— Думаю, что не вызовут и самой идти не надо. Если тебе преподавательница сказала, что это останется между вами, то не надо.

— Мам, знаешь, она спросила, еврейка ли я, и сказала, что сама тоже еврейка, а поэтому может говорить со мной откровенно. Мам, а почему евреи чувствуют друг к другу больше доверия?

— Потому что у евреев с евреями больше общего. И еще потому, что их отучили доверять русским. Теперь доверять никто никому не может. Все общество перетасовано и запугано, особенно интеллигенция. Старую интеллигенцию подменили на новую. Интеллигентные евреи пока еще держатся друг друга, но если так будет продолжаться, то и их перетасуют и тоже сделают доносчиками.

— Знаешь, испанка Фернанда даже подчеркнула с неприязнью — мол, «ваши» ученые считают, что во всем их приоритет, а европейских ученых критикуют и забывают. Она гордится тем, что она испанка.

— Вообще-то она права, ей есть чем гордиться. Испанская нация — одна из самых древних, гордых и прогрессивных. Но ты лучше не вступай в такие разговоры.

— Знаешь, Руперт мне сказал, что тот мой ответ на семинаре — это инакомыслие.

— Кто этот Руперт? — встревожилась Мария.

— Студент из нашей группы. Самый ученый. Он несколько языков знает.

— Хорошо, что знает. Но как он это тебе сказал — с осуждением?

— Нет, он просто предупреждал меня, чтобы больше не высовывалась.

— Ты ему доверяешь?

— Да. По-моему, он сам инакомыслящий.

— Это он сказал, что он инакомыслящий?

— Нет, я поняла это, потому что он не комсомолец и скептически относится ко многому.

— Доченька, будь осторожна, иногда люди наговаривают на себя для того, чтобы шпионить за другими.

— Я знаю, их называют стукачами. Наверное, они и у нас есть. Интересно — кто? Но Рупик не такой. И потом, мам, он сам тоже еврей.

Этот аргумент слегка успокоил Марию. И Лилю немного успокоил разговор с матерью. Но еще несколько дней она продолжала волноваться. Руперт заметил это, видя настороженное выражение ее лица — она будто чего-то опасалась. Он думал, что зря сказал тогда Лиле о вызове в деканат. Она ему очень нравилась.

И вдруг преподавательница Песя Михайловна исчезла. Кто говорил, что ее уволили по старости, кто говорил, что ее невзлюбила новая заведующая и избавилась от нее.