Читать книгу - "Последний самурай - Хелен Девитт"

И следовательно, пришла к наихудшему из возможных выводов?

Он медленно затягивался, потом говорил, потом курил дальше.

Я сожалею, что допрашиваю тебя столь подробно, однако ты и сам понимаешь, что все это, мягко говоря, весьма огорчительно. Я первым готов признать, что не отличаюсь чрезмерным супружеским постоянством, но это решительно не означает сложения с себя самоочевидной ответственности — я всегда полагал, будто женщины понимали, что я за человек. Я, знаешь ли, не очень сложный — меня легко раскусить в ходе краткого знакомства, и если увиденное женщинам не нравилось, они не оставались надолго — уж точно не хватало времени, чтобы добраться до спальни. Или все это перифраза случайной связи?

Да, сказал я.

Понятно, да, тогда картина проясняется.

Он снова затянулся.

Если позволишь, я все же спрошу: я единственный кандидат?

Она работала в офисе, где в основном женщины, сказал я. А потом познакомилась с вами на приеме.

И я вскружил ей голову. И когда же это было? Сколько тебе лет?

Двенадцать лет назад. 11.

И где? В Лондоне?

По-моему, да.

Я не понимаю только одного. Отчего не сообщить мне имя женщины, которую я знал столь недолго? Почему твою мать это оскорбит?

Я не очень понимаю.

Ясно.

Он затушил сигарету.

Это же все галиматья, правда?

Я молчал.

Тебя кто надоумил? Газетчики?

Нет…

Ты хочешь денег?

Нет.

Я был несколько потрясен. Очень стремительно все случилось.

Вы когда-нибудь видели «Семь самураев»?

Очень давно. При чем тут?

Помните сцену, где Кюдзо дерется?

Боюсь, я не помню их имен.

Кюдзо — это тот, который не хочет убивать.

Я заставил себя говорить медленно.

Он бьется с другим самураем на бамбуковых мечах. Он побеждает, но другой утверждает, что ничья. И Кюдзо говорит, Настоящим мечом я бы тебя убил. А другой самурай говорит, Ладно, давай настоящими мечами. И Кюдзо говорит, Глупости, я же тебя убью. И другой самурай обнажает меч, и они дерутся настоящими мечами, и он погибает.

И?

И три месяца назад я пришел к своему настоящему отцу, хотел на него посмотреть. Я ему не сказал, кто я. Стоял у него в кабинете и думал, Нельзя сказать, что я его сын, потому что это правда.

Он наблюдал за мной — глаза очень блестящие, внимательные, лицо бесстрастно. Глаза заблестели ярче.

Но можно сказать мне, потому что это неправда? спросил он. Ясно!

Он понял в одну секунду. Он вдруг рассмеялся.

Это просто блеск!

Он глянул на часы (естественно, золотые).

Заходи и расскажи еще, сказал он. Я хочу послушать. Я первая жертва?

Четвертая, сказал я.

Я уже хотел было извиниться, но осекся, а то ляпнул бы глупость какую.

Первые три — это был кошмар, сказал я, что отчасти смахивало на извинение. Двое мне поверили, один нет. И все были кошмарны. Потом я говорил им, что это неправда, и они не понимали.

Ты меня поражаешь.

И я подумал про вас. Я раньше не думал, потому что не умею в бридж.

Правда? Жалко.

Я подумал, вы поймете. То есть я подумал, что, если не поверите, все равно поймете.

Он снова рассмеялся.

Ты вообще представляешь, сколько раз мне предъявляли претензии на мое отцовство?

Нет.

Вот и я. Сбился со счета после третьего. Обычно приходит якобы мать, до крайности, как ты понимаешь, неохотно, только ради ребенка.

В первый раз было чудовищно. Я эту женщину в жизни не встречал — во всяком случае, не припоминаю. Надо было сразу заподозрить неладное, а я только чрезвычайно смутился — какой позор, мы разделили минуту нежности, а я так мало запомнил! Она сказала, что прошло несколько лет, — как это, знаешь ли, огорчительно, если она успела настолько измениться не в лучшую сторону!

Так или иначе, я несколько опомнился и задал пару вопросов. История становилась все мутнее. И тут меня осенила гениальная мысль. Я себя почитал подлинным Соломоном!

Я сказал: Ну хорошо, раз ребенок мой, оставь его мне. Я берусь его воспитать при одном условии: ты никогда не появишься на глаза ни мне, ни ему.

По моему замыслу, ни одна мать на таких условиях не вручит свое дитя совершеннейшему незнакомцу. Но, едва успев промолвить эти слова, я постиг свою ошибку, ибо в девичьих глазах читался ужасный соблазн. Тогда-то я и понял, что ребенок не мой: это как взять первую взятку тузом и наблюдать, как новичок мучительно раздумывает, пойти ли козырем. У меня сердце в горле застряло, уверяю тебя!

А если 6 она согласилась, что бы вы сделали? спросил я.

Пришлось бы, конечно, взять ребенка. Сел играть — не обижайся; пожалуй, не самый благородный принцип, но вообрази, какую жертву пришлось бы принести, отказавшись от него ради жалкого сиюминутного преимущества, ради избавления себя от нежданной обузы. Жизнь — столь нечаянная штука, в любую минуту можешь потерять все, и если счастливый случай избавит тебя от того, чем ты жил, что будет с тобой? Сейчас-то рассказывать легко, но, видит Господь, я обливался потом, созерцая невзрачного мелкого бастарда — непогрешимое правило, кстати говоря, гласит, что младенцы, предъявленные в подобных обстоятельствах, неизменно страшны как смертный грех. Младенцева мать показывает тебе эту краснолицую вопящую зверушку и уверяет, сама ни капли не краснея, что вы просто одно лицо. Не опускаясь до чрезмерного тщеславия, смею предположить, что выгляжу как минимум недурно; и если жульничество не отметено наотрез по причине полнейшего неправдоподобия, это весьма подрывает самооценку. Должен отдать тебе должное, ты подобного оскорбления мне не нанес. У тебя мать красивая?

Да, сказал я, хотя вряд ли «красивая» — подходящее слово. И что дальше? Она ушла?

В конечном итоге. Пояснила, что не может отдать мне ребенка, ибо полагает меня аморальным типом. Чья бы корова мычала, представляется мне, но я возрадовался и спорить не стал. Тотчас заверил ее, что жизнь моя полна беспримерных пороков, и дитя, погрузившись в эту клоаку, неизбежно падет жертвой разврата. Поведал, что регулярно употребляю широкий спектр фармацевтической продукции; сказал, что сексуальные аппетиты мои притупились и посему возбуждение единственно доступно мне, если в постели присутствуют не менее четырех пышных красоток; в красочных деталях живописал свои сексуальные привычки, коими не стану, как, к несчастью, а может, и к счастью, более не говорят, марать тебе уши.

Я еле сдерживал хохот.