Читать книгу - "Синагога и улица - Хаим Граде"

Покупательницы окружили Переле и заговорили с ней, как с матерью жениха на свадьбе у богачей:

— Раввинша, правда ли, что гродненская раввинша Сора-Ривка наняла повара специально, чтобы он приготовил блюда для богобоязненных профессоров и просвещенных раввинов?

— Правда, — отвечала Переле, хотя впервые слышала об этом.

— Раввинша, а правда, что младшие из иностранцев будут целовать нашему раввину руку, потому что таков у них обычай?

— Правда, — отвечала Переле сухим, как перец, голосом.

У жены мясника тоже были вопросы: правда ли, что в субботу после предвечерней молитвы один из просвещенных раввинов будет выступать в Городской синагоге? Грайпевская раввинша наверняка должна это знать. Ведь ее муж проповедник в Каменной синагоге.

— Этого я не знаю. Муж мне этого не рассказывал. А как гродненские евреи поймут, о чем говорит этот приезжий раввин? Он ведь разговаривает по-немецки, — удивилась Переле и попросила взвесить ей кусок мяса. Запах мясной лавки был ей неприятен до тошноты. — И мой муж не проповедник Каменной синагоги, а ее раввин. Жена торговца, продающего мясо с удостоверением о кошерности, должна знать разницу между проповедником и раввином.

С занесенным над боком туши тесаком в руке жена мясника стала оправдываться, что, насколько ей известно, муж раввинши был раввином в Грайпеве, а в Гродно раввин — реб Мойше-Мордехай Айзенштат. Возвращаясь домой с кошелкой в руке, Переле смеялась от обиды мелким, колючим, острым смешком, похожим на растолченные камешки: ничего не скажешь, хорошо получилось! В Грайпеве лучший кусок мяса ей посылали домой, а здесь она должна стоять в мясной лавке вместе со всеми болтушками. Войдя в квартиру, она сразу же сообщила эти новости мужу:

— Ты слышишь?! Гродненская раввинша Сора-Ривка наняла повара, чтобы он приготовил ее гостям марципаны. Едва год прошел с тех пор, как умерла ее дочь, а она уже устраивает праздники. — Переле пощупала платье у себя на бедрах так, словно не была уверена, что ее нижнее белье держится на ней. — Неужели гродненский раввин действительно думает, что он — еврейский римский папа? Как он позволяет этим немецким ученым евреям целовать себе руку? — и вдруг она закричала на мужа: — Но тебя не пригласили на прием в честь гостей!

— Как реб Мойше-Мордехай мог меня пригласить, если ты делала все возможное и невозможное, добиваясь, чтобы я не приходил ни в его дом, ни в комнату заседаний раввинского суда?! — крикнул в ответ реб Ури-Цви. По тому, как он крикнул это, Переле поняла, насколько сильно ее муж был задет тем, что остался вне круга гродненских мудрецов Торы. — В эту субботу я не буду выступать с проповедью. Все члены правления моей общины идут в Городскую синагогу послушать приезжего немецкого раввина, и я тоже туда пойду.

Маленькая раввинша больше не кричала. Она стояла, выпрямившись, сжав кулаки, и говорила тихо, сквозь стиснутые губы, так что едва было слышно:

— Не смей туда ходить!

Сейчас то, что городской раввин и даяны не пригласили его, означает, что он принадлежит к числу их противников и слишком велик для них. Но если он придет вместе со всеми гродненскими евреями в битком набитую Городскую синагогу, чтобы послушать приезжего немецкого раввина, это будет означать, что он вообще ничего собой не представляет. Реб Ури-Цви вздохнул, не ответив. Он все еще полагал, что Переле умнее его и лучше знает, как беречь его честь. На исходе субботы он понял: то, что он не пошел в Городскую синагогу, действительно спасло его от оскорблений и унижений.

Он еще не успел совершить обряд отделения субботы от будней, как дверь распахнулась и в дом с шумом вошли трое старост его синагоги.

— Доброй недели, ребе. Об этом нельзя молчать!

Зажгли огонь, евреи расселись вокруг стола, и Меир-Михл Иоффе, синагогальный староста с золотыми зубами, рассказал, что они пришли из битком набитой Городской синагоги. На самом почетном месте стоял реб Мойше-Мордехай вместе со своими приближенными и с богобоязненными иностранцами, а у орн-койдеша немецкий раввин читал проповедь. Он стоял, вытянувшись как струна, и говорил не по-немецки, а на непривычно звучавшем для гродненских евреев каком-то тягучем идише. Наверное, он был родом из Галиции или из венгерских фанатиков. Он низвергал гром и молнии на головы тех верующих евреев, которые отправляются вместе с халуцами строить Эрец-Исроэл. Евреям из нашей ортодоксальной общины «Эдас Йешурун» он сказал, чтобы они не имели дел с реформистскими синагогами, потому что, хотя реформисты тоже верят в Бога, их молитвенники короче, а мужчины сидят в синагогах во время молитвы вместе с женщинами. Это недопустимо, особенно в Гродно, где местный раввин является одновременно вождем мирового еврейства… Буквально так он и сказал: «В Гродно, где раввин является одновременно вождем мирового еврейства, в городе гаона ребе Мойше-Мордехая га-Леви Айзенштата, находятся евреи, желающие строить Эрец-Исроэл вместе с неверующими сионистами. Но из Торы и от пророков мы знаем, что Эрец-Исроэл извергает грешников. И тут проповедник принялся говорить гафтору сегодняшнего раздела Торы: о том, сколько настрадался пророк Ирмеягу от народа, царя и вельмож из-за того, что призывал иерусалимских евреев не сопротивляться вавилонскому царю Навуходоносору, и из-за того, что писал евреям, угнанным в Вавилон, чтобы они строили там дома, сажали виноградники и ждали, пока Бог праотцев вернет их в их страну. За это пророка Ирмеягу избивали, бросали его в тюрьму, плевали на него, называли предателем. „И кто же оказался прав? — воскликнул немецкий раввин и вытянулся еще прямее. — Пророк Ирмеягу или лжепророки?“»

— Именно вас, ребе, подразумевал этот немецкий раввин под словом «лжепророки»! — сказал синагогальный староста Меир-Михл Иоффе, тыкая пальцем в раввина Кенигсберга. — Он наверняка слыхал от приближенных нашего городского раввина, а может быть, и от него самого, что вы постоянно комментируете гафтору в пользу Эрец-Исроэл, вот он и комментировал гафтору против Эрец-Исроэл.

— За исключением этого раввина, все немецкие гости бритые. Говорят, они используют такую мазь, от которой не растут волосы, а это позволено по закону, — откликнулся реб Довид Гандз с длинной седой бородой и с черными застывшими глазами.

Третий синагогальный староста Мойше Мошкович, торговец культовыми принадлежностями и опытный сват, известный в раввинском мире, нетерпеливо махнул рукой:

— Евреи, говорите о деле! Решено, господа! Через неделю в субботу после минхи вы не будете выступать, как всегда, в нашей синагоге. На этот раз вы будете выступать в Городской синагоге. И пусть ваше слово будет острым, как нож. Вы должны им сказать, что заповедь заселения Эрец-Исроэл — это величайшая заповедь Торы и что халуцы, даже нерелигиозные, — это наши родные дети. Это вы должны им сказать. Если даяны и зятьки-сторонники «Агуды», живущие на содержании тестей, скажут хоть слово против, вспыхнет пламя!

— Я всегда говорил, что реб Мойше-Мордехай Айзенштат на самом деле раввин только местной «Агуды», а не всех гродненских евреев, как считается, — медленно, будто у него онемело нёбо, произнес реб Довид Гандз.