Читать книгу - "Нео-Буратино - Владимир Корнев"

Гвидон почувствовал, что камень в груди тает и по телу разливается тепло жизни.

Выходной они провели с Зиной: гуляли по Островам, он читал стихи великих лириков, ужинали в недорогом, но приличном тихом кафе, затерянном среди линий Васильевского. Гвидон даже проговорился о возможной постановке своей «постмодерновой» пьесы. Зина осталась у него ночевать, а утром вместе поехали на работу в театр. Вечером Гвидон отвез машину в кафе. Открыв багажник, он увидел милицейскую крагу, битком набитую деньгами (незадачливые гибэдэдэшники забыли ее вместе со всеми «праздничными» откупными автолюбителей), — она лежала на самом дне. Гвидон слышал, что в Европе подарки на Рождество кладут в вязаный носок и прячут под елку: «Ничего себе сюрприз — сейчас ведь, кажется, самый разгар Святок!»

Дома его позвали к телефону: бабушка радостно сообщала, что паспорт нашелся на комоде.

— На самом видном месте лежал все это время, а я, старая дура, не видела. Ведь точно помню — на комоде смотрела!

Наконец до Гвидона дошло: свечка начала действовать, хоть он второпях и забыл ее задуть. Он впервые в жизни сознательно перекрестился.

В театре Гвидона вызвал к себе директор. Дрожа, артист вошел в кабинет, «на ковер». В руках директора был номер «Театра», заложенный десяткой с Гвидоновым автографом, и актер понял, что сейчас начнется неприятный разговор.

— Ну что, ведущий артист БДТ? — ехидничал художественный руководитель, обмахиваясь журналом. — Сообразил, что это я вас до дома довозил? Допились до заслуженного. Подшить вас всех, что ли?

Гвидон стоял перед шефом по струнке, готовый к любому удару.

— Прочитал я ваш опус… что ж, талантливо написано, не спорю. У меня появилась одна идея: вы не против постановки пьесы в Молодежном театре?

Шеф воздел глаза к небу в безмолвной мольбе о даровании памяти и, чеканя цифры, мгновенно набрал номер:

— Мое почтение! Будьте добры Криворучко. Кто беспокоит? Криволапов!

Он долго разговаривал с предполагаемым постановщиком, и физиономия его все более преображалась, расплываясь в благостной улыбке.

— Ну, вот и ладушки! Я всегда на тебя рассчитывал. Значит, договорились: в главной роли автор и, кстати, актер блестящий. До встречи!

Счастью Гвидона не было предела. «Главное, чтобы свеча не потухла!» — уповал он в ликовании.

В кафе Гвидон застал Безрукова, обихаживающего какого-то иностранца. Актер-«трактирщик» недавно вернулся из Германии, где привык общаться с «западниками» по делу и просто так. Гвидону захотелось похвастать предстоящей постановкой, но соавтор, насупив брови, буркнул:

— Иди за стойку. Потом отчитаешься за пропажу продуктов.

За стойкой бара начинающего драматурга заменяла уборщица Марфа. Он привычно занял свое место, закружился с бутылками и бокалами и даже не заметил, как в кафе опять наведались рэкетиры взимать дань.

— Господа, но я же уже заплатил за два последних месяца! — оправдывался напуганный хозяин.

— Само собой, но нас это не греет. Власть поменялась, понял? Короче, с тебя по новой, — объяснил главный, иллюстрируя свою речь профессиональной распальцовкой.

— Ах, так! — воскликнул Гвидон и побежал по направлению к подсобке.

Бандиты переглянулись: «В курсах. Он уже не придет!»

Но осмелевший Гвидон решил, что это уже полный беспредел, и, прихватив две настоящие шпаги, висевшие на бутафорских латах рыцаря в холле, выскочил в центр зала. Такого расклада братки не предвидели. Артист, подобно какому-нибудь Фанфану-Тюльпану, бросил один клинок самому крупному (чего-чего, а фехтовать Гвидона в театральном институте научили виртуозно):

— Ну вы, пальцатые, защищайтесь!

Амбал едва поймал клинок и неуклюже ухватил обеими ручищами. Он явно не знал, что делать дальше, а Гвидон, приняв позу, начал устрашающе размахивать шпагой. Гвидон явно провоцировал непрошеного гостя на поединок, подзадоривая его на контрасте репликами в духе Гольдони, сдобренными забористым отечественным словцом:

— Я вас вычеркиваю из списка приглашенных на Рождество! Ну, давайте, сударь, смелее! Смелее, мать твою!

Широкоплечий напрягся со шпагой в руках.

Кто-то из братков посоветовал своему корешу:

— Да брось ты, Секач: не видишь, он отморозок. Валить надо отсюда. Пускай отдыхает, а то распрыгался тут, Д’Артаньян хренов… Я его сам потом машиной перееду.

Бандиты организованно ретировались, причем Секач осторожно пятился к дверям, не выпуская из рук шпаги, — бросил ее у самого выхода.

Безруков восхитился:

— У вас такой неустрашимый вид, и в теле чудится такая сила[7]. Ну, Гвидоша, ты выдал номер! Какую мизансцену отмочил!

Узнав, что возможна постановка пьесы в «Молодежном», Безруков сделал небрежный жест рукой:

— Успокойся ты с этой постановкой. Про «Молодежный» вообще забудь: старый друг все уже для тебя сделал… Вот скажи, разве я тебе не друг закадычный?

— П-поожалуй… Конечно! — проговорил Гвидон, еще не понимая, что на уме у Безрукова.

— Разве мы не сокурсники? Помнишь, как в общаге портвейн на брудершафт глушили?! На твои, кстати!

— Да неважно на чьи… — Гвидон засмущался.

— Как это? Очень даже важно! А теперь ты меня в соавторы взял — я твой должник. И не скромничай. Честно говоря, ты мне всегда напоминал талантливого Карандаша из «Веселых картинок». Помнишь такой детский журнал? Вот и сейчас у нас творческий тандем: я — Самоделкин, ты — Карандаш. В общем, я еще в Германии договорился насчет пьесы. Там заинтересовались ею серьезнейшие люди и будут ставить. Правда, в Москве — для начала. Этот вот господин как раз и будет — он такими глазами на тебя смотрел, когда ты здесь фехтовал, и теперь хочет с тобой поговорить. Понял?

— Ну, спасибо, дружище! — вырвалось у благодарного артиста.

Гвидон немецкого не знал, но оказалось, что немец свободно владеет русским, так что беседа состоялась. Барон фон Хорн оказался известным на Западе драматургом и театральным продюсером и искал как раз такой типаж для масштабной постановки в Москве.

— Ваше незнание немецкого меня не волнует: у вас будет маленькая, но очень значительная роль в грандиозной московской постановке. Я бы сказал, вы будете играть сверчка — пророка!

«Надо же! Мои мысли читает!» — удивился новоиспеченный Эсхил — Гвидон.

Выяснилось, что герой произносит на протяжении спектакля всего одну фразу, зато двадцать(!!!) раз: «Чу, я слышу гром раската!» Хорн произнес ее по-немецки:

— Horch! Ich höre Rollen Donner!

Гвидон, обладавший абсолютным слухом, повторил слово в слово, но на всякий случай заметил: