Читать книгу - "Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Михайлович Зданевич"

свете стоявшего на полу фонаря они были недостаточно различимы, и полумрак заставлял их толпиться, о чем-то переговариваясь. Но не успел Ильязд еще осмотреться, как один из их выскочил вперед с криком: “Ильязд, в самом деле! – и бросился Ильязду на шею с таким жаром, что не-оправившийся Ильязд снова повалился на землю и Суварову пришлось снова поднимать его. – Ильязд, вы с нами, какое счастье”, – продолжал теребить неунывавший Яблочков.

“Из чердака, где вы живете, можно проникнуть за ограду Софии? Отвечайте, – продолжал Суваров, видя, что Ильязд и не думает защищаться. Но так как тот отвечал “нет” тупо и глупо, то – Нет, я вижу, ваше падение отшибло вам сегодня ум, пойдемте отсюда, на завтрашнем собрании вы объяснитесь лучше”, – и он, взяв Ильязда под руку, направился в сторону залы, где оказалась дверь. Русские не двинулись. Один только Яблочков бросился вперед и по-французски: “Подождите, вы не думаете ли, что Ильязд должен принести присягу раньше, чем уйти, это обязательно”. Тогда Суваров, схватив Ильязда за кисть, приподнял руку, закричав: “Повторяйте. Присягаю в верности Святой Софии11 и под страхом смерти обязуюсь хранить тайну философов и им подчиняться”. Ильязд повторил, очарованный. Через минуту – никаких труб, просто повернули раза два – они были на воздухе. В молчании добрались до Малой Софии и за ней к площади, где Суваров усадил Ильязда в машину.

– Да, – сказал он, берясь за руль, – вы заслуживаете похвалы. Молодец, – но это тоном спокойным, словно без одобрения. – Вы остаетесь самим собой. Я был до такой степени уверен, что вы появитесь в ямах, что уже говорил о вашем пришествии. Но только способ вы выбрали немного нелепый, лучше бы спросили меня. Это цыгане?

– Да, старые знакомые.

– Я тотчас сообразил. Они раньше жили там, и это они вырыли все эти ходы. Но я у них купил в прошлом году развалины, и они выселились, уступив место русским. Какая честность. Дорогу-то вам показал, но потом предпочел вас сбросить, чтобы не нарушать договора. И хорошо, что сбросил, а то, вероятно бы, задушил вас при выходе. Хорошо также, что я был на месте. А то философы вас немедленно отправили бы к черту. Ну теперь дело в шляпе. Ах, вот София, до завтра, – и, остановив машину, он выкинул Ильязда на мостовую и помчался вниз, гудя.

121

Двери обжорки распахивались в одиннадцать. Но уже с десяти утомительный запах разогреваемых щей стелился по площади и окрестностям, и привлеченные им сбытчики денежных знаков покидали Лестницу и выстраивались в очередь от обжорки до самой башни и даже за башней в ожидании ежедневной тарелки и порции хлеба и щеголяя остатками военной выправки2. Но сколь строго не соблюдалась очередь и не охранялся сбытчиками задний ход, первые ворвавшиеся никогда не бывали первыми: за единственным долгим столом уже восседал Яблочков, полоща пальцы в пахучей жиже, вылавливал из тарелки волосы седовласой хозяйки, и вкупе с хозяином разводил философию. И голодные сбытчики безо всякого одушевления принимались за щи и сырой хлеб, вяло шлепали ложками, неохотно жевали, словно их ожидала лучшая пища и допустимо было высказывать презрение к этой кухне. Зато с ожесточением и неистовством набрасывались они на философию, и без вмешательства следующих, ожидавших очереди, зачастую без кулачного боя немыслимо было заставить их уступить место другим алчущим и жаждущим правды.

Это были всё люди, пережившие войны, внешнюю и Гражданскую, наскитавшиеся между фронтами и чего только не навидавшиеся. Глаза каждого были сокровищницей событий, совершенно исключительных и о которых те, кто были вне театра этих событий, никогда не смогут себе составить, кроме самого приблизительного, понятия. Но если бы какой-либо любопытный, будь то газетчик, или иностранец, или просто любящий развесить уши по поводу действенных событий, кто-либо, придающий значение жизненным фактам, по личным своим вкусам или следуя моде, фактам, событиям, мелочам, характерным для эпохи, кто-либо, для кого жизнь – сцепление материальных фактов, возникающих один на основании другого, или просто собиратель образчиков человеческого поведения, на что, мол, человек способен, во всех смыслах этого слова, – если бы такой вопрошающий появился тут, в обжорке, и вздумал спросить об этом одного из сбытчиков, то потерпел бы самое злое разочарование. В памяти этих людей события, которые они пережили, не оставили решительно никаких воспоминаний. Быть может, порывшись, каждый из них и мог бы вытащить что-нибудь. Но заставить кого-либо из этих русских рыться в своей памяти? Нечего об этом думать. Каждый из них мог вам найти какие вам угодно денежные знаки, мог питаться какой угодно гнилью, терпеть какие угодно лишения. Но тратить умственные усилия на воспоминания о Гражданской или иной войне? Нечего об этом и думать. Весь остаток их сил, их способностей рассуждать, мыслить, говорить уходил на философию, и только на философию и ни на что другое.

Философствовали Яблочков и хозяин обжорки, им принадлежал выбор очередного урока. Философствовали сорок сбытчиков за сорока приборами (правильнее: сорока ложками в столовой), и так как все галдели и орали, как только могли, то, о чем говорилось в обжорке, было отчетливо слышно на площади, предмет разговора подхватывался остальными, и поскольку на Лестнице царила зловещая скука и тишина, постольку здесь кричали и радовались, неистовствовали и трепетали, решая проклятые вопросы.

– А я вам говорю, – визжал Яблочков, – что все случилось потому, что государыня носила на груди свастику с движением налево вместо движения направо3. Вы человек посвященный и разумеете достаточно, чтобы я вам объяснял значение великой сей разницы. Можно ли было при таких условиях избежать революции? Никак. Что такое есть революция, спрашиваю вас, что такое? Мы с вами вчера договорились?

Хозяин и сорок лысых хором4:

– Революция есть торжество злых сил над добрыми. Яблочков:

– Всякое ли торжество злых сил над добрыми есть революция?

– Нет, не всякое. Революция есть торжество злых сил над добрыми посредством потрясения государственного порядка.

– Правильно. Когда подобные истины установлены, можно продолжать с надеждою прийти к обоюдному согласию. Я вот и говорю: раз революция есть торжество посредством потрясения государственного порядка, то внимание наше должно быть направлено на государственный порядок и что с ним связано.

– Позвольте, прошу слова, – заревел неожиданно один из стоявших на пороге, – хотя вы уже договорились относительно природы революции, я считаю определение ваше нелогичным и прошу позволения высказаться по предмету.

– Ах, нет, – завизжал Яблочков, вскакивая и хлопая пятерней по тарелке и забрызгав супом стол и соседей, – если мы будем пересматривать определения, на которых