Читать книгу - "У подножия необъятного мира - Владимир Шапко"

Часа в четыре приходил обедать Веня Глушенков. Располнел Веня, стал вальяжен, в глазах утвердились белёсые две дольки властности. Поэзию, лопоухую собаку Джимми, гражданскую жену Неонилу Шустову – всё это из дому давно, решительно изгнал. (Курительную трубку оставил.) Кучерявые волосы его непонятным образом распрямились, стал стричь их в скобку. Постоянно, даже в жару, носил берет. Смеяться стал – только хрюкающим самодовольным смехом. Долго искал пенсне, но не нашёл настоящего. Выпросил у Исая Моисеевича в аптеке старые очки – обломал в пенсне. Пить почти бросил. Словом, человека явно потянуло на прозу. Несколько его рассказов и одна повесть были опубликованы в областной печати. Естественно, взял себе псевдоним – Вениамин Заалтайский. Сейчас засел за роман «Любовь в Подеринке».

Жестоко кинутая в одиночество, поэтесса Неонила Шустова жила теперь в полном затворничестве. Прочернела вся до цвета болотной ужихи. Незаметно подкралась к ней и стала душить астма. Бросила курить, но не помогло: приступы шли чередой и дальше. Не стала выносить дневного света, солнца, всё время просила квартирную хозяйку, чтобы та не открывала ставен. В полутьме комнаты, пугая пожилую эту хозяйку, часами сидела с остановленными плоскими глазами. Если изредка выходила в магазин, то шла – будто зажимая, пряча на груди кусок льда. А кирзовая пустая сумка на сгибе локтя, болтаясь, сипела чёрной её задыхающейся астмой: не подходите! Не спрашивайте! Не трогайте!..

Но знакомые подходили, останавливали, с деликатной бесцеремонностью спрашивали: как? Как её теперешние отношения с Веней? Что новенького в этом плане?…

Неонила проглатывала одышку и, как чёрная змея с болота, ядовито «коротила» о Вене: «Ренегат!» И начинала вся чёрно трепетать. Откуда-то из складок платья выхватывала перочинный ножичек с раскрытым лезвием и шилом. Тряско сжимая в кулачке, выкатывала на него глаза перепуганным безумием. Начинали капать слёзы. Она зажмуривалась, с подвываниями горько плакала.

Знакомым становилось не по себе. Торопливо успокаивали её, старались как-то подбодрить, уводили с собой. Веня, однако, холодного оружия бывшей жены побаивался всерьёз и на глаза ей не попадался.

Почему-то всегда после солянки Веня не мог с тем же аппетитом отдаться шницелю. Полностью сосредоточиться на нём не мог. Попилит-попилит ножом – и остановится. Попилит – и опять замер, блуждая взглядом… Мешало что-то ему всегда после солянки, нудило. Что-то внутреннее, явно творческое. Нет, так невозможно обедать! Веня выхватывал записную книжку, вечное перо, яростно задумывался. И решительно изливался: «Вошла женщина пятидесятого размера при низком росте. Глаз голубой, сама с волоса – чёрная. И с большой теплинкой сказала: “Здравствуйте!”»… Вот! Вот как надо писать, чёрт подери! Лаконично, мускулисто, точно!

Веня отирал творческий пот, поправлял берет и – успокоенный, удовлетворённый – продолжал обед.

Скромненько подходил Сёма Глоточек. Почитатель. Совершенно лысенький уже, без зубов, под глазами – жёлтенькие мозольки. Три раза за эти годы полыхал он в белой горячке, прошёл все «электролечёбы» Нелькина, остался жив и, несмотря на козни злыдня Никифорова (директора кинотеатра «Ударник»), умудрился ускакнуть от органов на пенсию. А с пенсионера какой навар? Живи…

Вот и сейчас – этакий скромненький пенсионерик стоит. Со своей бутылочкой пива, как с микстуркой алкоголика-старичка. И «с большой теплинкой»: «Можно к вам, Вениамин Иванович?…»

Веня, прожёвывая, очень демократично отодвигал стул: прошу. Сёма торопливо плескался пивом в фужеры. Веня протестующе вытягивал к своему фужеру руку. Но пиво начинало прямо-таки вырываться из бутылки!

Тогда Веня щёлкал официантке. Приносили – пять бутылок. «Нет, Вениамин Иванович, обижайтесь не обижайтесь, а не согласен я про Дарью! Не согласен!» Сёма обсыпал солью край фужера. «А что так?» Веня отпивал пива, пускал вслед пиву большой кусок шницеля. «А не мог ваш Дробовозов так с ней, не мог! Не верю! И с Глистовым тоже…» Сёма хмурый. Он – обижен на автора. Он – переживает «про Дарью». (Глоточек не прочёл из Заалтайского ни строчки, а тарабарил всё со слов самого Вени – слов, сказанных тем вчера, неделю, месяц назад.) В груди у автора теплело, он торопливо, трепетно начинал объяснять свою прозу.

Ещё подсаживались почитатели. Двое. Один откровенно сизоносый, другой – не придерёшься. Веня постоянно щёлкал, приносили пиво, скоро весь стол был уставлен бутылками. Опорожненные ставили прямо на мягкую дорожку. Пробегающие официантки удёргивали их за собой как надоевшие призы. А над бутылочной густотой на столе, точно наглядно выпуская из неё духи Дробовозова и Дарьи, расшаманивал курительной трубкой Вениамин Заалтайский: «…Дробовозов навскидку стрелил – Дарья рухнула. “Убил!” – испуганным вихрем пронеслось у Дробовозова в башке. (От нечеловечески напряжённого взгляда Вени пенсне его словно перекорёжилось, покрылось потом.) Зачем? Зачем убил? Какой же я, Дробовозов, негодяй! Как? Как жить теперь?… Дробовозов с большой печалинкой смотрел на молодую жертву своей глупости. Скупая, мужественная слеза пала в снег…»

Автор скорбно снимал пенсне, хукал на него, протирал скомканным носовым платком. Почитатели вздыхали. То ли от услышанного, то ли от пива. Не выдерживали, по одному отваливали. Подходили другие, занимали места отпавших. А Веня вышаманивал над бутылками: «…Злющая молыния-стерва расколола мрак. “Чур! Чур меня! – вскричал Дробовозов, пятясь и закрываясь руками. (Ружьё он ещё раньше кинул.) – Чур! Спасите! Не надо!..” Но никто не слыхал голоса его взыгравшей совести – всё в Подеринке с угрозой молчало…»

Часов в одиннадцать вечера, дав злую отмашку оркестру, сдёрнув к чёртовой матери пенсне и берет, Веня бунтарно орал уже в полный рост: