Читать книгу - "Площадь Диамант - Мерсе Родореда"

И вот снова наш главный праздник. Кимет тогда говорил, что мы пойдем на площадь Диамант и будем танцевать «Вальс с букетом», а вместо этого просидели в четырех стенах, и Кимет был злющий — провозился с мебелью у какого-то клиента-еврея, и тот заплатил ему меньше, чем договаривались. Ну а на ком сорвать зло? На мне, на ком… Кимет, если не в настроении, цепляется ко всему. Коломета, ты спишь на ходу! Коломета, ты что, совсем сдурела? Коломета — туда, Коломета — сюда… Тебе, Коломета, все без разницы. А сам по комнате взад — вперед, как в клетке. Потом выдвинул все ящики в шкафу, в комоде и давай бросать вещи на пол. Я спрашиваю, ты что-то ищешь, а он хоть бы слово. Еще больше взбесился, что у меня в голосе никакой злости, что мне, мол, все равно, как у них там получилось с клиентом. А я просто не хотела скандала в такой день и решила — пусть сидит один. Причесалась и в дверях говорю: из-за твоего крика у меня горло пересохло, пойду схожу за лимонадом. Он как-то сразу притих. На улице веселье, девушки все нарядные, красивые. С балкона на меня бросили конфетти, и несколько цветных кружочков попало мне в волосы — а я не стала их вынимать, пусть. Домой принесла две бутылки лимонада, смотрю — Кимет — дремлет в своем кресле. На улицах, стало быть, у людей веселье, а я с пола белье подбираю и по ящикам раскладываю. Вечером пошли в гости к его матери.

— Ну, хорошо погуляли?

— Хорошо, сеньора.

Когда мы вышли от нее, Кимет поставил ногу на педаль мотоцикла и спрашивает: о чем вы шептались?

Я ответила — о тебе, о том, что у тебя много заказов, и он опять насупился: ну и зря, моя мать деньги транжирит и давно намекает, чтобы я ей купил щетку и материал на матрац, белый в серую полоску. Как-то раз мать рассказала, что Кимет ребенком был очень упрямый, доводил ее до белого каления. Если что-то не по нему, тут хоть тресни. Сядет на пол и не встанет, пока его не отшлепают.

Однажды утром в воскресенье Кимет впервые пожаловался на боль в ноге. У меня, говорит, нога болит ночью, когда сплю, жжет в самой кости невозможно, а иногда не в кости, а в мясе, но чаще в кости. Но когда, говорит, встану, с постели, никакой боли.

— А где, в каком месте?

— В каком, каком! Везде. Ступня вся и бедро, а колено — нет.

Сказал, что у него, наверняка, ревматизм. А сеньора Энрикета сказала, что не верит ни одному его слову, мол, прикидывается больным, чтобы с ним носились. Целую зиму жаловался на ногу. Утром откроет глаза и начинает: где и как болело. И за обедом — тоже со всеми подробностями. Его мать посоветовала горячие припарки к ноге. А он ни в какую: нечего, говорит, мучить меня без толку, я и так на стенку лезу от боли. Бывало, придет домой обедать или вечером, и я тут же — как нога? Кимет говорил, что днем терпимо, почти не болит. В постель сваливался как мешок с мукой, у меня все обрывалось внутри, того и гляди, пружины продавит. Я — он так привык — снимала с него ботинки, надевала тапочки кофейного цвета с квадратиками, темными и посветлее. Отдохнет, бывало, отлежится — и ужинать. Перед сном я его всегда спиртом растирала, он считал, что так надо, чтобы боль отпустила. Три, говорил, все тело, потому что боль, она хитрая, где не потрешь, она сразу туда.

Я рассказывала людям, что у него нога болит только по ночам, и все диву давались, наша лавочница снизу — тоже. Ну что, все не спит из-за ноги? Ну, как нога у вашего мужа, не получше? Ничего, спасибо, она у него болит только ночью. И мать его спрашивала: все болит нога или как?

Однажды на Рамбла де лас Флорес^[20], где столько цветов и такой аромат кругом, я услышала за спиной:

— Наталия!

Думала, не меня, привыкла — Коломета, Коломета. А это — мой бывший жених Пере, которого я бросила. Мой первый ухажер. Я не посмела спросить, женился он или нет, есть ли у него кто. Мы поздоровались за руку, и губы у него задрожали. Он сказал, что остался один на всем белом свете. И тут я заметила черную траурную повязку на его рукаве. Он смотрел на меня так, будто вот-вот задохнется в толпе, среди такого моря цветов, среди всех этих киосков. Вот, говорит, случайно встретил Джульету, от нее и узнал, что ты вышла замуж, она тебе желает только добра, я это понял сразу. Я стою, голову опустила, и не знаю, что сказать, надо, думаю, стиснуть внутри себя тоску, сплющить ее, сделать незаметной, чтобы, не приведи Бог, не растеклась по жилам, наружу не вылезла. Пусть станет шариком, дробинкой. Надо сглотнуть, и все. Мой бывший жених был намного выше меня, и пока я стояла, опустив голову, мне казалось, что на меня навалилось все его горе, которое жило в нем, и чувствовала, что он насквозь видит, что со мной и как мне тяжело. А вокруг нас столько цветов! Ладно, хоть так!

В полдень пришел Кимет, и я ему сказала, что совсем случайно встретила Пере.

— Пере? — пожевал губами. — Кто такой?

— Ну, тот молодой человек, с которым я порвала, когда мы с тобой решили пожениться.

— Ты что, с ним говорила?

— Да так, о делах, о жизни.

Кимет сказал, что я зря их не познакомила. И тут я сказала, что Пере еле-еле узнал меня, так я похудела, и что не сразу решился окликнуть, думал — не я.

— Пусть лучше о себе беспокоится.

Я не стала говорить Кимету, что от трамвайной остановки пошла не домой, а к тому хозяйственному магазину, где куклы выставлены, и не поспела с обедом.

X

Свекровь перекрестила меня и не дала вытирать посуду. Потому что я уже была в положении. Она сама все перемыла, закрыла кухню, и мы пошли на галерею, с одной стороны увитую виноградом, а с другой стороны «Слезами Святого Иосифа», — так называются эти вьюнки. Но Кимет с нами не пошел, сказал, хочет поспать. И когда мы остались с ней вдвоем, она рассказала мне, что учинили Кимет и Синто, когда были детьми. Она посадила в садике гиацинты, три десятка, и каждое утро первым делом бежала посмотреть, как они там. Гиацинты постепенно пошли в рост из луковиц и потом дали бутоны, вроде капюшончиков — стоят рядком, точно выстроились для процессии. По этим капюшончикам уже можно было понять, какого цвета будут гиацинты. И розовых оказалось больше всего. И вот однажды вечером в четверг она выходит в сад позвать мальчиков к столу, и — ужас! Все до единого гиацинта повыдернуты, снаружи торчат луковицы с тоненькими корешками, а стебли и бутоны зарыты в землю. Я говорит, сказала им одно-единственное словечко, да еще какое, хотя у меня нет привычки употреблять срамные слова. От детей, говорит, натерпишься всякого, а если мальчик — тут глаз да глаз…

Мой отец, узнав, что я в положении, сразу пришел и говорит: мне все равно — мальчик там или девочка, так и так нашему роду приходит конец. А сеньора Энрикета все выпытывала, нет ли у меня какой прихоти, ну блажи.

— Главное, себя не трогай, поняла^[21]?