Читать книгу - "В ожидании Божанглза - Оливье Бурдо"

Когда Папа садился писать, Мусор сопровождал нас с Мамочкой в горы. Прогулка всегда шла по одному и тому же сценарию: сначала он уходил далеко вперед, объясняя, что это, мол, давняя армейская привычка — воспоминание о военной службе, но потом это воспоминание слабело или вовсе улетучивалось, мы его нагоняли, перегоняли, и он плелся далеко позади, обливаясь потом с головы до ног. И тогда мы оставляли его у какой-нибудь скалы, а сами шли дальше, наверх — лакомились дикой спаржей и ягодами опунции, набивали корзинки тимьяном, розмарином, еловыми шишками, а Мусора подбирали на обратном пути, при спуске, когда он уже окончательно подсыхал. Ему случалось быть и серьезным — например, он на полном серьезе давал мне советы по поводу моего будущего. Один из них произвел на меня сильное впечатление, поскольку был «не лишен здравого смысла», как выражался Мусор, желая подчеркнуть его смысл и значение.

— В жизни, мой милый, есть две категории людей, которых нужно избегать любой ценой. Это вегетарианцы и профессиональные велосипедисты. Первые опасны, потому что человек, отказавшийся от антрекотов, наверняка был в прошлом своем существовании каннибалом. Вторые — потому что человек, который напяливает на голову кастрюлю с окошечком и беспощадно упихивает свои причиндалы в светящийся комбинезон, чтобы преодолеть на велосипеде горный склон, наверняка чокнутый. Так вот, если ты когда-нибудь встретишь велосипедиста-вегетарианца, послушайся доброго совета, мой милый: толкни его как можно сильней и, пока он не очухался, беги от него поскорей, как можно дальше и быстрей!

Я горячо благодарил его за эти философские наставления и с признательностью заключал:

— Самые страшные враги — те, кто не вызывает подозрений!

Возможно, он спас мне жизнь, и я считал, что уже одно это его большая заслуга, не лишенная здравого смысла.

В день рождения Мамочки мой отец и Мусор с утра пораньше уплывали на лодке, чтобы подготовить фейерверк на озере, а мы с Мамочкой отправлялись в магазины и покупали много бутылок вина, ветчину, паэлью, целых каракатиц, каракатиц, нарезанных кольцами, свечки для именинного торта, мороженое, пирожные и еще несколько бутылок вина. По возвращении Мамочка просила меня рассказывать ей необыкновенные истории, а сама тем временем выбирала подходящее платье для праздничного вечера. И каждый раз это длилось часами: она надевала очередной наряд, спрашивала моего мнения, которое всегда было одобрительным, потом спрашивала мнения зеркала, за которым, как она считала, всегда остается последнее слово:

— Зеркало судит более объективно, без всякого снисхождения, потому что к этому не примешиваются личные соображения.

И снова переодевалась, и кружилась, раздувая юбки, и танцевала в одном белье, и говорила, что этот наряд — самый что ни на есть отличный, но не совсем приличный, и возвращалась к прежним, но уже в другом порядке. А с берега озера доносились звуки подготовки фейерверка, хохот, возгласы, а иногда и дикие вопли Папы, отдававшиеся эхом по всей округе:

— Да нееет, не тааак, Мууусооор!

— Иначе мы потооонееем! — слышался в ответ голос Мусора.

— Кончай дрыгаться-а-а-а! — умоляюще кричал Папа.

— Твое здоро-о-о-овье!

Каким-то чудом Мамочка находила подходящее платье буквально за несколько минут до появления гостей и выглядела, как всегда, просто потрясно. Она мгновенно успевала подмазать губы, подкрутить свои длинные ресницы и встречала друзей с такой непринужденной грацией, словно проснулась утром именно в этом виде. Ее невозмутимое спокойствие тоже было обманом, но каким блистательным обманом! В ожидании темноты гости сидели на террасе, завешенной белыми драпировками, пили, расхваливали загар друг друга, наряды друг друга, жен друг друга и прекрасную погоду (хотя за погоду следовало хвалить природу). Мамзель Негоди с надменным видом расхаживала между гостями, красуясь в своем колье из мелких монеток, сделанном на заказ, и ухитряясь слямзить то здесь, то там кусочек жареной каракатицы, забрызгав при этом оливковым маслом ближайшие брюки. И наконец, в тот момент, когда макушка солнца скрывалась за вершиной горы, раздавался «Мистер Божанглз», он возникал в мягком теплом голосе Нины Симон и отзвуках ее пианино. Это было так чудесно, что все молчали и только глядели на беззвучно плакавшую Мамочку. Одной рукой я утирал ей слезы, другой сжимал ее пальцы. И часто именно в ее глазах я видел отражение первых огней фейерверка, со свистом взлетавших в небо. Они распускались ослепительными букетами на темном бархате ночи, а в озере трепетали их перевернутые двойники. Эта феерия блистающих сиамских близнецов вызывала всеобщий восторг: гости изумленно ахали, затем, один за другим, начинали хлопать; аплодисменты, сперва робкие, тихие, как плеск воды, чтобы не нарушить атмосферу, становились все громче и под конец почти заглушали треск разноцветных петард, их свист и грохот. Достигнув апогея, эта вакханалия звуков ненадолго стихала, чтобы через минуту разбушеваться с новой силой. Но вот гремел последний залп, в небо взвивался самый высокий, самый яркий сноп огней, и когда они распадались на искры, медленно гаснувшие в звездном зеркале озера, Мамочка растроганно шептала мне:

— He jumped so high, he jumped so high, then he lightly touched down^[16].

И мы шли танцевать.