Читать книгу - "Девчонки в погоне за модой - Жаклин Уилсон"

— Ей все еще немного не по себе, — говорит Анна. — Но ты должна что-нибудь съесть, Элли, иначе упадешь в обморок.

В итоге я соглашаюсь на яичницу. От яиц ведь не очень толстеют? Правда, к яичнице подают гренки — два золотистых кружочка, поблескивающих от масла. Я обещаю себе, что только чуть-чуть поковыряюсь вилкой в яичнице — но через пять минут тарелка у меня словно вылизана.

— Вот и отлично, вижу, к тебе вернулся аппетит, — радуется папа. — Так как насчет вредного тортика?

— Да, пап, я хочу тортика, — говорит Моголь, хотя он только едва надкусил свой сандвич с креветками. Креветок он повытаскивал из сандвича и разложил кружком на тарелке.

— Доешь креветки, Моголь, — велит Анна.

— А они не хотят, чтобы их ели! Они хотят поплавать у меня на тарелочке, правда, розовенькие креветочки? — говорит Моголь, тошнотворно играя на публику.

— Все эти креветочки просто мечтают поплавать у тебя в животике, — говорит папа. — Открой рот, они будут туда нырять.

— О господи, он же не грудной младенец, — злобно шепчу я.

Приходится высидеть весь спектакль и потом еще смотреть, как Моголю в награду дают торт "Клубничная горка". Он съедает клубнику, а гору взбитых сливок оставляет, лизнув раза два, чисто символически. Мне хочется схватить тарелку и сожрать все сливки одним глотком. Я крепко сжимаю кулаки, чтобы удержаться и не протянуть руку. Я мысленно представляю себя в виде горы с клубничниками в соответствующих местах, и это помогает мне взять себя в руки.

Анна прихлебывает кофе, не проявляя явных признаков зависти. Папа беззаботно поедает здоровенный кус бананового торта — вот человек без комплексов! Пуговицы на рубашке того и гляди оторвутся, живот свешивается через пояс джинсов, а ему и горя мало. Это несправедливо, что у мужчин все по-другому: мой толстый старенький папочка до сих пор нравится женщинам. Хорошенькая официантка в крошечной юбочке весело болтает с ним, пока он оплачивает счет. Какая она тощая! Миниатюрный топик едва достает у нее до талии, и когда она двигается, видно потрясающе плоский живот. Как она может работать среди обалденной еды и при этом не есть?

Господи, я такая голодная! От яичницы с гренками есть захотелось еще больше. И становится еще хуже, когда, оставив машину около Трафальгарской площади, мы отправляемся в Национальную картинную галерею. Я ничего не имею против картинных галерей, но там мне всегда жутко хочется есть, особенно когда пройдут первые пятнадцать минут и мне становится скучно.

Сегодня мне очень быстро становится скучно. Моголь выводит меня из себя, бесконечно задавая дурацкие вопросы.

— Кто этот смешной малыш?

— Почему эта красивая тетя в синем держит на голове золотую тарелку?

— Я вижу ослика и коровку, а почему у них на ферме нет поросят и цыпляток?

Все вокруг улыбаются ему. Папа пускается в долгие и подробные объяснения, но Моголь на самом деле не слушает. Анна гладит его по головке и берет на руки, чтобы ему было лучше видно.

Я притворяюсь, что пришла в галерею сама по себе. Картины действуют на меня успокаивающе. Я целую вечность стою перед серьезной бледной женщиной в роскошном платье из зеленого бархата, сидящей на полу с книгой. У меня такое ощущение, как будто меня затягивает в картину… Но тут меня тащат в другой зал, и Моголь снова начинает свое представление.

Он хлопает в ладоши и таращит глазенки на картину под названием "Происхождение Млечного Пути".

— Ой, смотрите на эту тетю! Так ведь неприлично! — пищит он.

Я вздыхаю. Анна шикает. Папа объясняет Моголю, что в этом нет ничего неприличного, если великий художник создает иллюстрацию к замечательному мифу.

— А по-моему, неприлично, — упорствует Моголь. — Правда неприлично, Элли?

Меня саму картина несколько смущает, но я принимаю высокомерный вид.

— Ты просто еще маленький, Моголь, и не можешь оценить великое искусство, — заявляю я.

— Неправда, я люблю искусство. Просто, по-моему, это неприлично. У этой тети такие трясучие штуки, как у тебя.

Я понимаю, что он просто имеет в виду грудь любой формы и размера. Но все равно, от слова «трясучие» мне хочется плакать. Я чувствую, как меня бросает в жар. Ярко-розовое трясучее желе.

— Встретимся у входа через полчасика, ладно? — говорю я и быстренько отхожу в сторону.

Слово «трясучие» извивается у меня в мозгу, словно огромный червяк. Я пытаюсь сосредоточиться на искусстве, раз уж я наконец осталась в гордом одиночестве, но ничего у меня не получается. Я только с отчаянием разглядываю каждую женщину на картине, стараясь определить, толстая она или не очень. Трудно разобрать, потому что все эти девы облачены в пышные развевающиеся голубые одежды.

Я пробую ограничиться обнаженными. Самая худая — томная Венера, на которой надета громадная модная шляпка, две нитки бус и больше ничего. Она призывно подняла руку, одна нога согнута. Ее прекрасное длинное стройное тело напоминает мне Надин.

Вот другая Венера, покруглее, целует маленького Купидона, а вокруг пляшут разные причудливые существа. Она до ужаса сексапильна, прекрасно сознает свои чары — не сказать, чтобы худая, но такая загорелая и крепкая, как будто каждый день тренируется в спортзале. Один в один — Магда.

Я ищу себя. Мне не приходится искать дальше Рубенса. Я смотрю на двойные подбородки, пухлые руки, дряблые ляжки, куполообразные животы, громадные зады в ямочках. Трем мощным теткам предлагают золотое яблочко, а у них такой вид, как будто они каждый день уминают целый фруктовый сад.

Никогда больше не буду есть.

Глава 4 ДЕВОЧКА-КИТ

И вот я не ем.

Не откусываю. Не жую. Не глотаю. Очень просто.

Только на самом-то деле это, конечно, совсем не просто. Это самая трудная вещь на свете. Целый день я не могу думать ни о чем, кроме еды.

Завтрак — не проблема. Я просыпаюсь такая голодная, что чувствую слабость и тошноту, и при виде того, как папа двигает челюстями, а Моголь чавкает и роняет еду на стол, у меня начисто отшибает аппетит. Мы с Анной дружно прихлебываем черный кофеек, как родные сестры.

Вопрос со школьными обедами тоже легко решается. Запах еды, просачиваясь по коридорам, пробирается в класс, и в первую минуту нос у меня начинает подергиваться, в животе бурчит, слюни текут. Но в самой столовой становится легче: запах еды оглушает, а от ее вида подступает тошнота, если как следует напрячься. Как будто в очках у меня новые стекла. Сосиски превращаются в обуглившиеся неприличные части тела. Пицца похожа на болячку, из которой сочится кровавый томатный сок и гнойный расплавленный сыр. Дымящаяся печеная картошка похожа на кучку конского навоза. Уйти от всего этого совсем нетрудно.