Читать книгу - "Божий мир - Александр Донских"

– У тебя, братка, – дай-ка гляну! – и язык зелёным стал, кажись.

– Чаво? – зачем-то исказил брат слово.

Разговоры про деньги злили Михаила Ильича. Работает он слесарем-механизатором на разрушающемся свинокомплексе и зарплаты от акционерного общества, бывшего совхоза, уже полгода не видит, а брат – про доллар да про доллар.

Из распадка вырвался ветер, разогнал жару, и вскоре полил пахучий секущий дождь, подпрыгивая по твёрдой земле и доскам. Александр Ильич выскочил на серёдку двора и, раздвинув руки, поднял голову к небу:

– Эх, сорванец! Как же я без тебя стосковался там, в чёртовом пекле!

– Простынешь – весь распаренный! – пыталась утянуть мужа под тент Вера Матвеевна, но тщетно. Пока не вымок до последней нитки, не вернулся за стол.

Приехал Александр Ильич сюда, в южное Прибайкалье, в родное пригородное село Набережное, чтобы выхлопотать положенную по закону ему и его жене пенсию.

– Сам знаешь, братка, горбатился я на державу на лесосеках и лесосплавах, на якутских северах и казахстанских степных югах. Избороздил весь Союз и Монголию, в какие только передряги не попадал, – уже в который раз объяснял, словно оправдывался, изрядно захмелевший Александр Ильич загрустившему, сонно согнувшемуся брату.

Но старшой встряхнёт младшего и – втолковывает, разжёвывает:

– На край света направляла меня держава. «Надо», – говорила. Я соколом отвечал: «Есть!» И, ноги в горсть, отчаливал. Да-а, где только не крутил баранку, единственно что на Северный полюс не занесло меня, романтика голодраного, комсомольца хренова. Ордена имеются, грамоты, – сам знаешь. Попал на инвалидность по труду, северные надбавки выработал с лихвой. Так ответь-ка, младшенький, старшому: заслужил он на родине какую-никакую пенсиюшку? Не мычи! Заработал, и верблюду понятно! Так заплати, родина-мать, своему сыну! Слышишь, братка? Да не спи ты, леший кудлатый!..

– Заплатит, заплатит, Санёк! Карман, не забудь, держать поширше, – угрюмо отзывался младший, не веривший, что брат и его жена смогут «отвоевать» пенсию.

Жёны братьев ушли сначала в огород и сад, а потом в дом – и наговориться не могли, и все грядки и кусты осмотрели, и любимый Ларисы Фёдоровны сериал посмотрели. Заполночь своих перебравших мужей под руки увели в дом, раздели-разули, в постели уложили. А сами до свету не сомкнули глаз – и в жизнь, наверное, не переговорить, что у каждой за годы разлуки накипело и сбереглось в сердце. Не по примеру братьев, жёны их всегда были друг с дружкой дружны и обходительны.

* * *

Родители братьев умерли давно. Отец, Илья Гаврилович, скотник, был русским, а мать, Липа Иосифовна, доярка, – еврейкой, но такой еврейкой, что ни языка, ни вероисповедания единокровцев не знала и не ведала, малограмотной была. Супруги безвыездно прожили в родном Набережном почти что до восьмидесяти лет оба, расстались только разок – Илья Гаврилович уходил на войну, и умерли они чуть не в один день, а ныне покоятся рядышком на местном погосте в сосновой роще в полукилометре от своего дома.

Михаил Ильич с Ларисой Фёдоровной теперь живёт в родительском доме. Дом большой, бревенчатый, с двумя горницами, с утеплённой мансардой, с жилой пристройкой из бруса, с просторными чистым и хозяйственным дворами, с баней, унавоженным огородом. Илья Гаврилович так и строился, так и укоренялся на благодатной набережновской земле, чтобы весь небораковский род вместе жил, одним домом, одной семьёй, как в старину у сибиряков велось. И раньше братья – уже после смерти отца, но словно бы по его задумке, – жили вместе в этом доме, только младший, как пришёл из армии, работал на свинокомплексе, а старшой шоферил в областных организациях, ведавших прокладкой дорог и строительством.

В доме и ещё одной семье или даже двум не было бы тесно. Но как ни старался Михаил Ильич, чтобы его дети жили вместе с ним, одним домом, – не срослось. Сын и дочь мало-помалу обосновались в Иркутске и Ангарске, – какая могла быть работа в Набережном для инженера-химика или тепловозного машиниста? Да и в город их тянуло. Теперь в таких хоромах приходится проживать вдвоём, «отдуваться за всех», – шутит Небораков-младший.

Оба брата (а, к слову, были у них ещё две сестры, одна, правда, умерла в молодости, а другая обосновалась с мужем-моряком на Курилах и уже лет сорок безвыездно там проживает) по метрикам были русскими. Однако до той поры, пока предприимчивой и непоседливой Вере Матвеевне страстно не захотелось «человечьей» жизни. А «человечья» жизнь ей, совхозному главбуху, представилась на уклоне лет такой, какую начали с конца восьмидесятых настойчиво и пёстро показывать по телевизору. И она видела, что там, за рубежом, если дом, так с лужайками, если дорога, так помытая шампунем, если автомобиль, так престижной модели, если магазин, так с ломящимися от товаров витринами, а люди кругом улыбчивые, сплошь здоровые да счастливые, да энергичные, да деятельные, да настойчивые, да культурные. Она и уговорила мужа уехать навсегда в Израиль.

На решение старшого покинуть родину младший сказал:

– Жизнь тут, Саня, куда не глянь, в самом деле не фонтан. А потому скажи-кась: как осудить рыбу, если она ищет, где глубже, а человека, – где лучше?

– Тьфу, ёлки-зелёнки! С рыбой сравнил меня, что ли?

Расстались братья прохладно; письмами и открытками обменялись два-три разочка, да и то по настоянию жён.

Трое детей Александра Ильича, уже взрослых, семейных, отбыли с ним же. Но потом разъехались по всему белому свету – кто в Америку, кто в Австралию. А младшей дочери чем-то приглянулся какой-то Белиз; но она прожила там всего года три, тяжело переболела лихорадкой и теперь обосновалась в Киеве у своей однокурсницы по институту.

Вера Матвеевна пожаловалась Ларисе Фёдоровне:

– Иврит нашим детям, Ларисочка, показался трудным, а порядки местные запу-у-у-танные – жуть! И детки наши не захотели их признавать. А климат так просто угнетал – жара, жара, как в преисподней. Не втёрлись они в ту жизнь, не втерпелись в неё! А чтобы, знаешь, заработать там какую разнесчастную копейку, нужно так вкалывать, как нам здесь, в Союзе, Ларисочка, и в самом страшном сне не снилось. И в Россию назад не хотели возвращаться – ведь здесь жизнь вывернута наизнанку. Разве тут ухватишь за перышко птицу-счастье? А как, скажи, содержать семью, если всё втридорога, а денег, говоришь, месяцами не выплачивают? Ай, что уж!.. Малёшко поднатаскались мои ребятишки в английском и потихоньку разъехались. Мы с Сашей никого не удерживали. Нам, старым да больным, куда уж переться следом. Содержим маленькую закусочную, – нам много не надо. А они молодые – пусть поищут, где лучше. Теперь вроде бы приткнулись. Дай Бог им счастья.

– Дай Бог им счастья, Верочка, дай Бог, – участливо вторила подруге Лариса Фёдоровна, думая и о своих детях и внуках.

Вера Матвеевна вроде как спохватилась:

– Да ты не подумай чего – в Израиле жутко как хорошо живётся. – Перешла на шепоток: – Вот что, Лариса: мы ещё почему прикатили? Саша намеревается вас с Мишей к нам утянуть. Ты уговори-ка своего – будем, как и раньше, одним домком жить-поживать… там. Ну, как?