Читать книгу - "Свечка. Том 2 - Валерий Залотуха"

Москва…

Рожденный и выросший в центре, ты никогда не замечал красоты московских окраин, отказывая им в праве на нее, а сейчас остановился, этой внезапной красотой пораженный.

Не знаю, как мир, то есть всех нас, спасет или нет, но тебя в тот момент красота спасала. Жадным счастливым взором ты вырезал ее огромные пространства, как вор вырезает из рамы дорогую картину, и, как вор прячет ее за пазухой, запихивал их в свою опустевшую изголодавшуюся по красоте нормального человеческого бытия душу, напитываясь ею и благодаря ей все больше оживая. Москва дарила тебе себя, как бы говоря: «Бери, Золоторотов, у меня меня много, мне не жалко, бери, бери!» – и ты совершенно забыл о том, что совсем недавно непоправимо случилось, и о том, что в скором времени неминуемо случится.

Редкий, редчайший в твоей жизни момент: в те неожиданно высокие мгновения, стоя где-то на окраине Москвы, ты жил не прошлым или будущим, а самым что ни на есть настоящим и, без преувеличения, был счастлив.

По просторному пустынному шоссе слаженно двигались выстроенные уступом пять снегоуборочных машин – ярко-голубых с ярко-оранжевыми цистернами. Большими железными скребками с резиновой лентой внизу машины убирали с дороги снег, сгоняя его к обочине, отчего там поднималась волна, самая настоящая волна, почти как морская, и, охваченный внезапным, не свойственным тебе поэтизмом, ты сравнил их в тот момент с плывущими в море кораблями, забыв, а может и не зная, что корабли не плавают, а ходят…

А я бы, знаешь, сравнил их с совсем другими кораблями – с «кораблями пустыни» – верблюдами, одногорбыми дромадерами: довольно высокий люк посреди цистерны напоминает верблюжий горб. Но какие же мы с тобой, Золоторотов, дураки-романтики, нашли время для сомнительных сравнений…

С неба донесся ровный и дружелюбный механический стрекот.

Ты поднял голову.

Прямо над шоссе летел маленький, словно игрушечный, самолетик, на каком ты никогда не летал, но всегда мечтал.

Он шел неторопливо на ветер – низко и, как на параде, торжественно-горделиво, демонстрируя себя, летящего в небе, всем, кто находится на земле.

Были отлично видны все его мелкие детали, даже заклепки на обшарпанном фюзеляже. За бликующими сегментами прозрачного фонаря сидели рядом летчик и седобородый старик в кожаном шлеме. Он увидел тебя и помахал вдруг рукой. И ты поднял руку и помахал в ответ.

Самолет, самолет, забери меня в полет! – вспомнился стишок из детства, и, провожая самолет благодарным взглядом, только теперь ты обнаружил перемену небесных декораций, во многом ставшей причиной перемены твоего настроения: небо как будто никогда не было тем больным, утробно-синюшным, свинцово-навесным, какое видел в лесу, но всегда таким – высоким, чистым, свободным.

Самолет, самолет,

Забери меня в полет!

А в полете пусто,

Выросла капуста! —

звонко и весело звенели в прозрачном воздухе детские голоса: две девочки-погодки лет шести-семи прыгали, крича и размахивая руками.

«Ну вот, жизнь продолжается и ничего не меняется, даже детские песенки», – подумал ты с благодарностью к жизни, которая, без сомнения, когда-то началась, но, конечно, никогда не кончится.

Рядом стояла их мать, еще молодая женщина с усталым безразличным лицом жены алкоголика. Всем своим видом она доказывала, что никогда не была маленькой девочкой и никогда не приветствовала так летящий в небе самолет, и, хотя это не могло быть правдой, в это верилось. Лицо ее было таким, как будто она никогда не улыбалась. Но ты точно знал, что это не так, что она тоже была девочкой, пела когда-то и помнила еще детскую песенку про самолет, но приняла такой вид, чтобы защититься от безжалостного напора жизни, скрыться, спрятаться, ничем, даже улыбкой, в ней себя не проявляя, и, встретившись с женщиной взглядом, улыбнулся: «Русские, улыбайтесь!»

Она глянула в ответ строго и осуждающе и что-то коротко сказала девочкам. Те замолчали, перестали прыгать и, замерев, смотрели на тебя с удивлением и испугом.

Ты попытался улыбнуться и им, но на этот раз не получилось.

«Что такое? Неужели уже объявлено о моем побеге?» – мелькнуло в мозгу.

Женщина вместе с детьми быстро от тебя уходила. Девочки оглядывались и смотрели на тебя все с тем же испуганным удивлением.

«Нет, этого не может быть! Слишком мало времени прошло, – попытался успокоить ты себя. – Но что же такое она им сказала, какое-то слово, одно слово… “маньяк”?»

Ты задал себе этот вопрос, но не стал искать на него ответ, было некогда, да и не хотелось.

«Надо сдаваться, и как можно скорее! Подойти к первому встречному милиционеру и сказать: “Здравствуйте, я Золоторотов”». Ты проговаривал про себя этот решительный монолог, растерянно наблюдая, как по шоссе движется, приближаясь, большой милицейский автомобиль, красивый, американский, с красными и синими проблесковыми маячками и острым, как пуля, хромированным громкоговорителем на крыше. За широким лобовым стеклом находились два милиционера. Наверное, потому, что машина американская, менты сидели в ней, как копы в американском кино – лениво развалясь и презрительно-изучающе поглядывая по сторонам.

Ты никогда не испытывал симпатии к работникам милиции, правда, и антипатию в себе не культивировал, но после полугодового пребывания в СИЗО испытывал к ним типичное для всех заключенных чувство ненависти, презрения и страха.

Ты смотрел на приближающихся ментов, и на душе делалось муторно, так муторно, что даже живот закрутило.

Сдаваться вдруг расхотелось.

«Так надо. Я так решил, и так надо», – заставлял думать ты себя и, с трудом передвигая одеревенелые ноги, потащился к обочине, поднимая на ходу свинцовой тяжести руку.

Они тебя заметили.

Менты смотрели недоумевая, словно не веря, что какой-то хрен с обочины решается их, таких крутых на такой крутой тачке, вот так остановить.

Сидящий рядом с водителем что-то тому сказал, и машина двинулась к тебе из крайнего левого в крайний правый ряд, увеличив скорость, включив проблесковые маячки и взвыв сиреной.

Ты закрыл глаза, готовясь немедленно сдаться: «Здравствуйте, я Золоторотов», и, чтобы эти слова прозвучали спокойно и убедительно, взволнованно и неубедительно произнес их, репетируя, как плохой артист в первом в своей жизни выходе на сцену:

– Здравствуйте, я…

Разумеется, ты не ждал аплодисментов, но и того, что дальше произошло, тоже не ждал: холодная тяжелая волна дорожной грязи ударила в лицо и грудь, и насмешливый мужской голос, усиленный на всю улицу мощным американским динамиком, прокричал:

– С первым апреля, мужик!

Ты открыл глаза и увидел, что, набирая скорость, милицейский лимузин едет дальше, а сидящие в нем менты оглядываются и смеются.

И ты улыбнулся, стирая ладонью с лица жидкую ледяную грязь, и то была улыбка благодарности.