Читать книгу - "Была бы дочь Анастасия. Моление - Василий Аксенов"

Народу было мало, комаров – много, посреди леса, заедали – скоро похоронили.

Скоро после и помянули, скоро и разошлись: хлопот у всех много – страда трудная – наступает, а у кого уже и наступила, по-проводили-та, кто смог.

Была Марья Григорьевна замужем когда-то. За маковским остяком Поротниковым Пронькой, охотником – за веверицей промышлял успешно – за пушным зверьком то есть. Гуляла она, жана законная, но не расписанная от него с проезжими и проходными мужиками, жизню вела – как мало кто – беспутную. Ему, Проньке, не нравилось это – конечно. Коснись бы и до любого – нормального. Не мог он, Пронька, её унять словом, уговорами. Связал однажды, отчаявшись, сапругу по рукам и ногам и положил её, стеснённую, весной в ручей. Простыла – скрючило ей вскоре руки и ноги – отгуляла: кому нужна такая стала, ему только – Проньке: еду могла, ущербная, готовить да дичь ощипывать и потрошить. Как-то она убила ночью остяка – мужа. Пульнула из ружья в него – спящего – в темя – отжил сразу, ружьё только – свидетельствовало, и сама она, Марья Григорьевна, не запиралась – в суде вела себя открыто и твёрдо: Богу, сказала, нет до остяков никакого дела, так я сама его и осудила, и суд над ним исполнила сама – просить о том ей было некого, мол. Не вспоминали об этом ни на кладбище, ни на поминках – как забыли. И даже Наталья Власовна Сотникова, которая – всё помнит, и про всех – тоже. Только – доброе: никому, мол, зла не делала – молчок про мужа, ею порешённого. Отсидела Марья Григорьевна – срок. Жила между Маковском и Яланью когда-то, на речке Рыбной, в маленькой деревеньке, где сейчас только пасека Шуры Лаврентьева располагается, вернулась – в Ялань, тут уже и доживала – в домишке. Красивая – глаза большие были, помню, серые, ресницы длинные и чёрные, словно наклеенные, брови – в разлёт, что называется. Волосы густые, пшеничного цвета, с проседью. А кто видел её в молодости, те говорят: была фигуристая – представить можно. И мужиков понять, за ней в былые времена ухаживающих, тоже можно, но – в прошлом всё – будто и не было.

Словом – умерла она, Марья Григорьевна, а потому и – похоронили. Где она теперь – Мария, раба Божия? Что не в Ялани – несомненно. Хотя – кто знает. Может, и на том свете есть своя Ялань, перевёрнутая, может, в неё-то и определят новоприбывшую Марию – ей по привычке жить в Ялани будет легче, с односельчанами-то бывшими.

Жила она на отшибе, на краю исчезнувшей уже улицы – Кедровой: росли по ней, по этой улице, когда-то кедры – какой упал, какой спилили – теперь ни кедров нет, ни улицы; не живёт теперь на ней и Марья Григорьевна, пребывает где-то; пока изба её осталась – на пустыре – нелепо как-то. Как увидит она, Марья Григорьевна, бывало, в оконце какого прохожего, знакомого или незнакомого, в любое время года и суток, выйдет на улицу, калека, окликнет и предложит знакомцу-незнакомцу корочку хлеба, пропитанную постным маслом и посыпанную солью, – протянет её на скрюченной ладони – как отдавать будто не собирается, а вышла только подразнить. Отдаст корочку тому, кто не откажется, и скажет: «Ешь, милый человек». Всех помолиться за неё просила, окаянную. Кто знал эту её блажь-придурь, старался обойти её домишко – задами.

И я вот тоже – смущался. Теперь мне совестно за это. И вкус той корочки не забываю. Взял будто её с увечной ладони, но помолился уж на самом деле – за убивицу.

Я её, Марью Григорьевну, давно уже не видел. Ходила к ней Голублева Катерина, ухаживала, да помогали ей кержаки Мерзляковы, родственники её дальние. Они её и – обнаружили: на полулежала, под иконами – выправилась – статной стала, покойница, – чтобы с достоинством предстать пред Кем-то, в той красоте, которая была дарована ей.

Опять в Ялани убыло, а на кладбище яланском, в глине, прибыло. В Ялани только убывает – давно никто в ней не рождался; глина всё пополняется – не прекратится.

Имелся у Марьи Григорьевны сын, Семён, старше меня лет на пятнадцать; похож был на неё, а не на Проньку; женоподобный.

Плыл как-то по Кеми обширный плот, сел на мель возле Верхне-Кемска. На плоту человек лежит. Посмотрели. Мёртвый. Рядом – удочка. Зарезал кто-то – в груди нож охотничий – по рукоять – в сердце. Чей нож – не дознались. Не сам же себя порешил человек. И нож – не с неба же свалился. Хотя… А человеком этим был Семён Охлопьев – выяснилось. Кому-то всё равно – часто люди умирают, кто-то и с чьей-то помощью, – а ей, Марье Григорьевне, – сын.

Походил я по дому, пошлялся – потянул время.

Телевизор – не включал – противно.

Взял Книгу.

Прочитал:

«После сего я увидел иного Ангела, сходящего с Неба и имеющего Власть Великую (Земля осветилась от Славы его) – и воскликнул он сильно, громким голосом, говоря: „Пал, пал Вавилон, Великая Блудница…

…И голоса играющих на гуслях, и поющих, и играющих на свирелях, и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет, не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в тебе, и свет светильника уже не появится в тебе, и голоса жениха и невесты не будет уже слышно в тебе, ибо купцы твои были Вельможи Земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы; и в нём найдена Кровь Пророков, и Святых, и всех убитых на Земле!“»

Собрал в поход брусок для правки косы, спички и пластиковую, из-под пива, двухлитровую бутылку клюквенного морсу. В двенадцатом часу вечера, или ночи, когда уж солнце закатилось, отправился на покос.

Только пришёл, закосился, костёр начал разводить, идёт, вижу, Гриша Фоминых – с Песчанки. Ружьё за спиной – мало ли, кан с боку – под рыбу.

– Бог в помощь, – говорит.

– Спасибо, – отвечаю.

– Хорошо, что собаки не едят сено, – говорит Гриша. – Сестре придётся, правда, помогать – овец столько держит – полсотни. Ох, и замучился я с этим сеном. А ты собак моих не видел?

– Нет, – говорю, – не видел.

– Убежали… Ладно, овец бы не подрали.

– Удачно? – спрашиваю.

– Да так себе, – отвечает. – Штук десять. Белячки.

– Далеко был?

– Здесь, на ближних перекатах, потом поднялся до Большого плёса, Стародубцевского. Плохо клюёт… да и рыбак-то я неважный. Так, на одну закуску, добыл.

Не пьёт сейчас Гриша. Полмесяца уже. В завязке. Поэтому и на похоронах Марьи Григорьевны был, а на поминки не пошёл – себя побоялся.

Развёл я костёр – дымит, отворачиваюсь – едко.

Гриша вокруг костра покрутился – комаров отпугивая – от тех на нём не различить одежды.

– Помянули? – спрашивает.

– Помянули, – говорю, откашлявшись. – Царство Небесное.

– Да уж.

– Ну.

– Устал, – говорит Гриша. – По берегу наломался. Там же на танке не прорвёшься, знаешь, чаща такая. Пойду. Кости на кровать просятся.