Читать книгу - "Чеснок и сапфиры - Рут Рейчл"

Курица в руках господина Ди Спирито тоже преображается. Он томит птицу на огне, нарезает ее нежными полосками и возлагает на пюре из летних трюфелей. Даже треска, пользующаяся репутацией скучной рыбы, в этом ресторане оживает. Ди Спирито готовит ее в гусином жире, а сверху выкладывает хрустящий шалот.

«Вам понравилось?» — спрашивают официанты о последних блюдах. Не представляю человека, который ответил бы на этот вопрос отрицательно.

Вина добавляют трапезе другое измерение; подчеркивая достоинства необычных блюд, они вступают с ними в дружеский контакт. Если вы незнакомы с некоторыми из германских или австрийских вин, сомелье Урс Кауфманнис, с радостью придет вам на помощь. Если вы решите в пользу воды в бутылках, то вас ожидает приятный сюрприз: цена первой большой бутылки воды составляет семь долларов, а за последующие бутылки с вас возьмут лишь 3,50 доллара. Это лишь один из примеров, который делает трапезу в «Юнион Пасифик» такой приятной.

Кажется, подобная изобретательность не может быть бесконечной, однако десерты здесь столь же интересны, как и основные блюда. Земляничная шарлотка с фисташковым мороженым отличается изысканным ароматом. На пирожном с лавандой и крем-брюле, пропита ином эссенцией страстоцвета, разбросаны ягоды малины. Все это великолепие залито ананасовым шербетом и подано с фигурным леденцом, усеянным черными кунжутными семечками.

Затем настал черед фруктовому суфле и восхитительному шоколадному мороженому, которое было холодным и одновременно мягким. Господин Ди Спирито удерживает высокую планку во всем, до самого последнего кусочка.

* * *

— Скажи мне, что тот обед мне не приснился, — сказала осенью Кэрол. — Мне чудится, что это произошло со мной в другой жизни.

Она была права: то душное и жаркое лето стало поворотным моментом для нас обеих.

В тот сезон, похоже, рестораны работали лишь в деловом центре города, и каждый раз, когда я приезжала на Бонд-стрит или в «Блю риббон», я невольно проходила мимо старого родительского дома, поднимала голову к знакомым окнам и думала, что бы сказали отец и мать о моей теперешней жизни. Родители так занимали мои мысли, что однажды вечером в «Монтраше» мне почудилось, будто мать подошла к столику и напомнила мне, что именно с ней я впервые посетила этот ресторан.

— Это было десять лет назад, — сказала она с упреком, — и ты опять здесь, до сих пор пишешь о ресторанах. Неужели ты намерена всю свою жизнь провести в этой профессии?

— Но, мама, — запротестовала я, — мне казалось, что сейчас ты мною гордишься!

Неужели я произнесла эти слова вслух? Не знаю, но она исчезла, как будто ушла прямо сквозь стену.

Доконал меня «Баббо». Он находился в нескольких кварталах от родительского дома, и, хотя призраки не осаждали мой столик, каждый раз, когда я посещала этот ресторан, воздух начинал вибрировать. Еда тоже казалось странной.

И неважно, что я ела — равиоли с начинкой из мозгов, пикантную похлебку из кальмаров, анчоусы банья кауда, — мне казалось, что я ем суп из черных бобов.

«Думаю, что еда была сказочная, — написала я после первого посещения, — хотя трудно что-нибудь сказать. Какая неприятность! Не понимаю, что происходит».

Во второй визит воздух снова наэлектризовался. Я оглянулась по сторонам и неожиданно поняла. Как я могла это забыть? «Баббо» занимал маленькое кирпичное здание, в котором когда-то помещался «Коуч Хаус». Это был любимый ресторан моих родителей, место, где мы праздновали дни рождения, особые события, юбилеи. С моего последнего визита минуло тридцать лет, помещение перешло в руки новых владельцев, но сейчас грациозные контуры давно исчезнувшего ресторана начали проявляться в моем воображении. Неудивительно, что мне постоянно мерещился суп из черной фасоли! «Коуч Хаус» славился этим супом.

Сейчас, придя в «Баббо», я постаралась сосредоточиться на настоящем, но прошлое давало о себе знать, вспыхивая искорками в окружавшем меня воздухе. Я с радостью вновь открыла для себя вина дюбонне, однако с тех пор многое переменилось, и моя собственная жизнь тяжело давила мне на плечи. Я пользовалась различными масками, думая, что они могут мне помочь, но этот этап для меня закончился. Каждый раз, когда я открывала шкаф, голубое платье моей матери неодобрительно шелестело. «Иди вперед, иди вперед», — бормотало оно, и вешалка скользила по перекладине.

Я махнула рукой и свой последний визит в «Баббо» нанесла без маскарада. Меня поджидала опасность другого рода: как только меня узнали, кухня прислала на стол столько еды, что я боялась лопнуть.

— Еда прекрасная, но только больше так не делай, — сказал Майкл, когда мы вышли на улицу.

Моя маленькая драма не шла в сравнение с той, что испытывала Кэрол. В конце лета врачи прописали еще один курс ужасных процедур: медики прочищали ее, словно автомобиль, стараясь оживить пищеварительный тракт. Кэрол ела только жидкую пищу, при этом страстно уверяла всех, что это — временная мера, пустяковое неудобство, которое скоро закончится. Но вот уже начали желтеть листья, а Кэрол по-прежнему пила свои лекарства и на наших глазах с каждым днем таяла.

В первый год Кэрол яростно сосредоточилась на своей болезни, она была убеждена, что сопротивление принесет ей победу. На этой стадии мы слышали о каждом проведенном ею тесте, каждой подробности ужасной болезни, которую она намерена была сокрушить. Мы стали разбираться в онкологической терминологии. Но, почувствовав, что победа ускользает, Кэрол прекратила разговоры об уровне СА 125.[91]Потом она вообще перестала говорить о болезни, словно молчание могло приостановить развитие раковой опухоли. Она неохотно говорила о мучившей ее боли, словно боялась, что, признав ее, она сделает себе этим хуже.

Из того, что я поняла, врачи ее мучили. Однажды утром, когда я ей позвонила, она сказала, что накануне вечером была в больнице для неотложной процедуры: ей вставляли в нос трубки и совершали с ее телом другие немыслимые процедуры. Она сказала об этом мельком, так другая женщина могла упомянуть о посещении театра.

— Но они меня отпустили, — сказала она. — Почему бы тебе ко мне не прийти?

Я удивилась. Мы с Кэрол не ходили друг к другу в гости. Наше общение происходило исключительно в публичных местах. Ее приглашение прозвучало для меня зловеще.

Она жила в Челси, в таунхаузе. Дом она купила, когда район еще не был в моде. Долго приводила его в должное состояние. Когда я отворила ворота, ее маленькая собачка, яростно лая, подскочила к дверям, беспокойно обнюхала меня и пошла следом за мной по лестнице, в уютную комнату наверху.

Кэрол сидела, закутавшись в одеяла. Она выглядела усталой и поникшей: должно быть, в больнице ей пришлось пройти через что-то страшное. Про себя я удивлялась стойкости ее духа, стремлению бороться до конца.