Читать книгу - "Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла - Томас Лав Пикок"

не соответствует истине, решительно все бессмысленное и абсурдное. Мистер Вордсворт черпает свой материал из деревенских преданий, услышанных от старух и церковных сторожей, а мистер Колридж к достоверным сведениям, почерпнутым из тех же источников, присовокупляет кошмары безумных богословов и мистику немецких метафизиков, в результате чего услаждает читательский вкус поэтическими видениями, в которых разнородный материал, позаимствованный у церковного сторожа, старухи, Джереми Тейлора[641] и Иммануила Канта, увязывается в единое и совершенное поэтическое целое. Мистер Мур предлагает нашему вниманию персидские, а мистер Кемпбелл — пенсильванские сказания[642]; и те и другие основываются на том же принципе, что и эпос мистера Саути; принцип этот сводится к тому, чтобы в результате поверхностного и бессвязного изучения книг о путешествиях и приключениях собрать из них все те сведения, которые не имеют никакого отношения к целесообразности и здравому смыслу.

Эти расчлененные останки традиции, обрывки заимствованных наблюдений, вплетенные в ткань стиха, построенного на том, что мистер Колридж изволит называть «новым принципом» (между тем как это не принцип вовсе), объединяются в современно-старинную смесь претенциозности и варварства, в которой хныкающая сентиментальность нашего времени в сочетании с искаженной суровостью прошлого предстает разнородными и неувязанными между собой нравоописаниями, которые способны поразить пылкое воображение невзыскательного любителя поэзия, находящегося под сильным влиянием такого поэта, — ведь и в жизни, тот, кто знает хоть что-то — пусть и совсем немного — имеет преимущество над тем, кто не знает ничего.

В наше время поэт — это полуварвар в цивилизованном обществе. Он живет прошедшим днем. Его воззрения, мысли, чувства, ассоциации всецело согласуются с варварскими нравами, устаревшими привычками и опровергнутыми суевериями. Движение его ума подобно движению краба — оно направлено вспять. Чем ярче свет, распространяющийся вокруг него посредством разума, тем непроглядней мрак отжившего варварства, куда он закапывается, словно крот, чтобы набросать жалкие комья земли своих киммерийских трудов[643]. Философский ум, бесстрастно взирающий на все, что его окружает, накапливающий разнородные представления, устанавливающий их относительную ценность, распределяющий их в соответствии с их истинным местом, и, руководствуясь полученными, оцененными и выведенными таким образом полезными знаниями, формулирующий свои собственные, новые представления, смысл и польза которых продиктован самой жизнью, диаметрально противоположен тому мышлению, какое вдохновляется поэзией или творит ее. Высшее поэтическое вдохновение теперь выражается в пустословии необузданной страсти, нытье преувеличенного чувства и ханжестве поддельного участия. Поэзия, стало быть, способна породить лишь такого совершенного безумца, как Александр[644]; такого ноющего болвана, как Вертер, и такого же болезненного мечтателя, как Вордсворт. Ей никогда не взрастить философа, или государственного деятеля, или попросту разумного и полезного члена общества. Ее претензии на практическую пользу в создании жизненных удобств и усовершенствований, с быстрым развитием которых мы повсеместно сталкиваемся, были бы совершенно необоснованными. На это, впрочем, можно было бы возразить, что даже при отсутствии в ней практической пользы она заслуживает внимания, как высшее украшение жизни, как занятие, доставляющее истинное наслаждение. Но, даже если это и так, из этого вовсе не следует, что пишущий стихи в современном обществе не тратит понапрасну своего собственного времени и не отнимает времени у других. Поэзия не принадлежит к тем видам искусства, которые, как живопись, требуют воспроизведения и увеличения, дабы распространяться в обществе. Уже написанного с избытком хватило бы, чтобы заполнить собой то время, какое уделяет чтению стихов любой заурядный любитель поэзии, причем стихи эти, созданные в истинно поэтические эпохи, значительно превосходят по всем поэтическим показателям вымученные подражания горстки впечатлительных подвижников, принадлежащих эпохам непоэтическим. Читать современные бредовые опусы в ущерб непревзойденным сокровищам прошлого значило бы променять истинное удовольствие на весьма сомнительное.

Впрочем, каким бы ни было положение поэзии в современном обществе, ее развитие непременно пойдет вразрез с прогрессом полезных знаний. Грустное зрелище являют собой умы, способные на большее, а между тем погрязшие в благовидной праздности — пародии на интеллектуальное времяпрепровождение. Поэзия была той игрой, которая пробудила умственную деятельность на заре общественного развития; однако, когда зрелый ум серьезно относится к детским безделушкам, это выглядит столь же нелепо, как если бы взрослый человек чесал десна кораллом или требовал к себе в постель погремушку.

Что же касается небольшой части нашей современной поэзии, которую не назовешь ни описательной, ни повествовательной, ни драматической и которую, за неимением ничего лучшего, можно назвать этической; самой выдающейся ее части, которая состоит всего лишь из жалобных самовлюбленных рапсодий, выражающих горькое разочарование творца миром и всем сущим в нем, — такая поэзия лишний раз подтверждает то, что уже говорилось о подуварварском свойстве поэтов, которые, отпев свои дифирамбы и панегирики в пору примитивной ступени развития общества, обезумели и утратили связь с миром, когда общество стало более изысканным и просвещенным.

Итак, когда мы говорим, что поэты предназначают свое искусство не для думающей, деловой, научной и философской части общества, не для тех, чьи умы руководствуются насущной необходимостью и общественной пользой, но для той, гораздо более внушительной части читающей публики, ум которой глух к желанию постичь ценные знания, которая равнодушна ко всему тому, что не очаровывает, поражает, волнует, возбуждает, приводит в восторг; таких читателей очаровывает гармония, волнует чувство, поражает страсть, возбуждает пафос и приводит в восторг возвышенность; гармония эта есть не что иное, как прокрустово ложе поэтических правил; чувство это есть не что иное, как ханжеское себялюбие, рядящееся в одежды проникновенного участия; страсть эта — не что иное, как смятение слабого и себялюбивого рассудка; пафос этот — нытье слабого духом; возвышенность — напыщенность пустого человека; когда мы говорим, что насущные и постоянно растущие интересы человеческого общества испытывают непрерывно растущую потребность в умственной деятельности; когда мы говорим, что с ростом общественных нужд подчиненность красоты пользе получает всеобщее признание и что, стало быть, прогресс полезных искусств и науки, а также моральных и политических знаний будет все более отвлекать внимание от всего пустячного и второстепенного ко всему значительному и основному; что тем самым будет постепенно сокращаться не только количество любителей поэзии среди читателей, но и снижаться их интеллектуальный уровень по сравнению с общим уровнем этой массы; когда мы говорим, что поэт должен продолжать угождать своей аудитории, а стало быть, опускаться до ее уровня, в то время как остальная часть общества подымается над этим уровнем, — из всего этого не составляет труда заключить, что недалек тот день, когда упадок всех разновидностей поэтического искусства станет столь же общепризнанным, каким уже давно стал закат драматической поэзии, и не из-за убывания интеллектуальных ресурсов, а