Читать книгу - "Поправка за поправкой - Джозеф Хеллер"

Каждый год после Дня труда[58], традиционно считающегося в большинстве мест отдыха концом сезона, начинается неделя парадов и шествий, носящая причудливое название «Марди Гра». Если вы ненавидите парады так же, как я, тогда кони-айлендский Марди Гра вам может понравиться, ибо он представляет собой краткую энциклопедию всего отталкивающего, ничтожного и поддельного, что относится к другим парадам. С другой стороны, цель он преследует более благородную, чем большинство прочих парадов: цель его — это скорее нажива, чем что-нибудь демагогическое. Его назначение — еще на неделю приманить на Кони-Айленд побольше людей, что позволит его бизнесменам огрести побольше денег.

Мы ходили на Марди Гра каждый вечер, хотя, по сути дела, парад всегда был тем же самым. Один мог именоваться «Ночью бойскаута», другой — «Ночью полицейского», третий — «Ночью пожарного», и на каждом из них людей, принадлежавших к соответствующей группе, присутствовало больше, чем на других, однако платформы разъезжали по улицам одни и те же, духовые оркестрики вышагивали те же, и на каждом всегда хватало дам из женского вспомогательного персонала той или иной организации — кем бы эти женщины ни были. (Я и по сей день не знаю, что такое «женский вспомогательный персонал», поскольку ни одной из его представительниц никогда не встречал.) Люди покупали у уличных продавцов с дерюжными мешками конфетти и бросали в лица других людей, совершенно им незнакомых. Мы сгребали конфетти с грязных тротуаров и использовали тем же манером по второму разу. В послеполуденные субботние часы происходило совершенно фантастическое шествие, называвшееся «Парад младенца», — представление, насколько я знаю, теперь уже отмененное благодаря усилиям всякого рода обществ защиты чего-то, слишком варварское и нелепое, чтобы его описывать.

В одну из таких ночей я видел мэра Лагуардиа, и очень этим доволен — теперь, когда знаю, каким замечательным он был человеком. В наши дни у политиков — кандидатов на какую-либо должность — установилась стандартная процедура: они приезжают на Кони-Айленд, чтобы угоститься хот-догом и прогуляться по тротуарам, улыбаясь и представляясь местным жителям. Нелегкое это бремя — навязывать свою особу удрученным бедностью людям. В годы тогдашних выборов у нас появлялись Вагнер, Джевитс и Лефковиц. Одна из самых вульгарных картинок, какие я видел в последнее время, — это газетная фотография Нельсона Рокфеллера, впившегося зубами в хотдог. Даже Генри Кэбот Лодж и тот отдал дань этому ритуалу: можно только предполагать, какое отвращение он, человек утонченный, избалованный, при этом испытывал, и надеяться, что горячая горчица заляпала рукав его костюма. Довольно и того, что такие люди состоят у нас в государственных деятелях; еще и брататься с ними мы вовсе не обязаны. Ни один из них не приезжает на Кони-Айленд потому, что это место ему нравится, а поживи они там, охоты прогуливаться по улицам улыбаясь у них поубавилось бы.

Годы нашего детства пришлись на годы Депрессии: автомобилей тогда было мало, и мы могли играть на наших чудесных улицах почти без помех. А главное, игры шли прямо за дверьми и под окнами наших домов, выглянув на улицу можно было мгновенно понять, что за ребята там собрались и какая вот-вот начнется игра. Днем мы, как правило, играли с мячом или в хоккей — на роликовых коньках; по вечерам, после ужина, улицы обращались в идеальное место для игр в салки, в прятки, в «полицейские и воры» и в «Али-Бабу».

Возможно, самое ценное, что имелось у нас, детей, в распоряжении, были другие дети, огромное количество живших по соседству других детей, причем всех возрастов, что позволяло играть в любые игры и собирать любые команды, даже футбольные. Улицы делились на отрезки пересекавшими их авеню, и на каждом отрезке каждой улицы жило столько детей всех возрастов и размеров, что их хватало для создания отдельного независимого сообщества.

* * *

Это и был «квартал» — кусок улицы, где жили мы все и на котором были сосредоточены все наши интересы. Ближайшие из наших школьных друзей могли жить в других кварталах, и вне школы мы виделись с ними редко и общего ничего не имели, если не вызывали их квартал на матч по панчболу или хоккею. Когда какая-нибудь семья переезжала с одной улицы на другую, ее дети почти неизменно пытались сохранить связи со своим старым кварталом, а ассимиляции в новый противились. Время от времени два квартала решали сразиться друг с другом и в таких случаях выстраивали свои боевые порядки на безопасном расстоянии один от другого, несколько минут швырялись в противника мелкими камушками, а затем расходились, возвращаясь к своим обычным занятиям и не ощущая враждебности, которой, строго говоря, не существовало и перед началом боевых действий.

Полагаю, наибольшее влияние оказывал на нас пляж. Осенью мы играли там в футбол, а это означало, что мы были избалованы и изнежены мягким песком и непригодны для игры на твердых площадках. (То обстоятельство, что ни один из ребят, среди которых я вырос, в спорте никогда ничего не достиг, внушает мне гордость. Думаю, нам делает честь и другое: никто из тех, кого я знал по Кони-Айленду, никогда не заглядывал в паноптикум и не голосовал за Герберта Гувера.) Нашей любимой командной игрой был панчбол: играют в него резиновым мячом, и он не так уж и сильно отличается от бейсбола, хоккея и футбола, как американского, так и английского, — последний, в уличном его варианте, требует большего достоинства и большего технического мастерства, чем футбол.

В последовательности наших игр присутствовал ритм — и сезонный, и инстинктивный. В один из весенних дней в небе вспыхивало солнце, и внезапно мальчишки каждого квартала начинали посылать по земле мячи друг другу — открывался сезон панчбола. Затем, уже после Дня труда, наступал момент, когда каждый мальчишка понимал, что лето идет к концу и пришло время браться за футбольный мяч. То же самое было справедливо и в отношении хоккея: по всему Кони-Айленду почти в один и тот же день и в каждом квартале футбольный мяч вдруг словно растворялся в воздухе, сменяясь скрежетом роликовых коньков. Летом нам приходилось, разумеется, довольствоваться пляжем и плаванием. Даже ночами улицы заполнялись людьми, не оставлявшими места для игр, и мы часами бродили по променаду, с завистью вглядываясь в веселый, красочный мир взрослых, пока наших старших сестер и братьев не высылали из домов, чтобы они отыскали нас в прогуливавшейся толпе и оттащили домой спать.

Если вспомнить, как мало за нами присматривали, как поздно мы возвращались по домам и какое огромное количество чужаков наводняло Кони-Айленд каждое лето, остается лишь удивляться тому, сколь малый ущерб мы понесли. В наших окрестностях почти не случалось преступлений или серьезных несчастных случаев. Мне не удается, к примеру, припомнить хотя бы одно убийство, совершенное на Кони-Айленде до того, как я, девятнадцатилетний, пошел служить в армию. (После войны я слышал о двух убийствах, произошедших в среде людей, связанных с букмекерством и ростовщичеством.) Ни разу не слышал я и об изнасиловании или совращении малолетних. Время от времени кого-нибудь из моих друзей сбивала машина, однако и он отделывался переломом ноги. Однажды летом (я тогда уже вступил в пору отрочества) утонул паренек, живший в нашем доме. Я знал его сестру. Не прошло и недели, как о нем почти забыли, а к концу лета стало казаться, что он и не существовал никогда, — как та юная обреченная девушка из несравненного «L’Avventura»[59]Антониони.