Читать книгу - "Собрание сочинений в 9 тт. Том 8 - Уильям Фолкнер"

Вы ни за что не поверите, что они никогда не узнали бы, чья кровь течет в их жилах, как не узнал бы и он, если б не этот случай. Но уже слишком поздно. Все это позади; я представляла себе, что вы впервые увидите его на поле последней победной битвы, прикалывая медаль к его мундиру; но вы впервые увидите его — нет, даже не увидите, вас там даже не будет — привязанным к столбу, вы увидите его — если придете взглянуть на него, но вы не придете — через плечи солдат и наведенные винтовки.

Ее сжатая рука взлетела, мелькнула почти неуловимо для глаза, и маленький старый медальон из чеканного золота сверкнул в воздухе, скользнул по крышке пустого стола, потом раскрылся, будто карманные часики, и замер, обнажив две миниатюры на слоновой кости.

— Значит, у вас действительно была мать. На самом деле. Когда в ту ночь я впервые увидела внутри второе лицо, то сперва подумала, что это ваша жена, или возлюбленная, или любовница, — и возненавидела вас. Но теперь я все знаю и прошу прощенья, что приписывала вам такую слабость — способность заслужить тепло человеческой ненависти. — Она поглядела на него сверху вниз. Выходит, я слишком долго ждала, чтобы предъявить вам сто. Нет, я опять ошибаюсь. Было бы поздно в любой миг; едва я решила бы использовать его как оружие, пистолет дал бы осечку, лезвие сложилось бы при ударе. И, конечно же, вы знаете, в чем будет заключаться моя следующая просьба.

— Знаю, — ответил старый генерал.

— И, конечно же, заранее согласились, потому что тогда он уже не будет угрозой для вас. Но все же ему еще не поздно получить этот медальон, хотя он и не может спасти его. По крайней мере это вы мне можете обещать. Ну, скажите же: «Ему не поздно получить его».

— Не поздно, — сказал старый генерал. — Он его получит.

— Значит, он должен умереть. — Они поглядели друг на друга. — Ваш сын.

— Разве он не просто получит от меня в тридцать три года то, что я завещал ему с самого начала?

Судя по размеру и местоположению, та комната, которую старый генерал называл своим кабинетом, некогда была спальней, кельей любимой фрейлины или камеристки маркизы, но теперь она походила на библиотеку, привезенную целиком из английского загородного дома, а потом лишенную книг и меблировки. Полки на трех стенах были пусты, на четвертой тоже, лишь в уголке были аккуратно составлены несколько военных наставлений и справочников. Под этой полкой у самой стены стояла узкая армейская койка без подушки, аккуратно застеленная серым армейским одеялом; в изножье ее стоял старый походный столик старого генерала. Кроме этого, в комнате находился массивный, похожий на викторианский, даже на американский, стол, окруженный четырьмя креслами, в которых сидели четыре генерала. Немецкий генерал поужинал, и стол был убран; денщик уносил последний поднос с грязной посудой. Перед старым генералом стоял кофейный сервиз и поднос с графинами и бокалами. Старый генерал налил в чашечки кофе и раздал их. Потом взял один из графинов.

— Вам, разумеется, шнапс, генерал, — сказал он немцу.

— Благодарю, — ответил немец.

Старый генерал наполнил бокал и передал его немцу. К британцу старый генерал не обращался; он просто передал ему графин с портвейном и пустой бокал, потом еще один.

— Поскольку генерал, — (он назвал фамилию американца), — сидит слева от вас…

И, ни к кому не обращаясь, снова назвал фамилию американца:

— …как правило, не пьет после обеда. Однако не сомневаюсь, что сегодня он изменит этому правилу.

Потом обратился к американцу:

— Может быть, вы будете пить и коньяк?

— Благодарю, генерал, только портвейн, — ответил американец. — Мы ведь только ослабляем наш союз, а не рвем его.

— Ерунда, — сказал немец. Он сидел неподвижно, сверкая орденами, непрозрачный монокль (без шнурка и без ленты, словно бы невынимаемым из правой глазницы, как глазное яблоко) с жестким матовым блеском был обращен на американца. — Союзы. Вот что всегда плохо. Ошибка, которую мы — наша страна и ваша — и ваша — и ваша, — жесткий матовый блеск монокля перемещался от лица к лицу, — совершаем всякий раз, словно никогда не поумнеем и теперь за нее поплатимся мы. О да, мы. Неужели вы не понимаете, что мы знаем не хуже вас, что происходит, чем все это кончится через год? Год? Ерунда. Не пройдет и года. Конец наступит уже зимой. Мы знаем это лучше, чем вы, — обратился он к англичанину, — вы сейчас отступаете, и у вас нет времени ни на что другое. Даже если бы не отступали, то, видимо, тоже не поняли бы, потому что вы не воинственный народ. А мы воинственный. Наша национальная судьба — это война и слава; для нас в них нет ничего загадочного, и мы понимаем, что нас ждет. Итак, расплачиваться за эту ошибку будем мы. А поскольку это предстоит нам, то вам — и вам, и вам, — холодный безжизненный блеск монокля остановился на американце, — считающим, что вступили в войну слишком поздно, чтобы подвергаться риску, — придется расплачиваться тоже.

После этого он уже не смотрел ни на кого; казалось, он сделал быстрый, тихий, спокойный вздох, однако не двинулся, не шевельнулся.

— Но я прошу прощенья. Сейчас для этого уже слишком поздно. Наша проблема не терпит отлагательства. Но сперва…

Он бросил на стол измятую салфетку, поднял наполненный коньячный бокал и вскочил так резко, что кресло со скрипом отъехало назад и опрокинулось бы, если бы американец не подхватил его, потом застыл с бокалом в руке, его облегающий мундир казался несминаемым, словно кольчуга, в сравнении с просторным, похожим на куртку лесника, кителем британца, кителем американца, напоминающим маскарадный костюм, в котором он будет представлять солдата прошлых времен, и кителем старого генерала, выглядящим так, словно жена вынула его из сундука с нафталином, обрезала часть ткани, а на оставшуюся нашила галуны, ленты и пуговицы.

— Xox! — выкрикнул немец, опрокинул в рот шнапс и, не раздумывая, швырнул бокал через плечо.

— Хох, — вежливо произнес старый генерал. Он тоже выпил, но пустой бокал поставил на место.

— Вы должны извинить нас, — сказал он. — У нас другое положение; мы не можем позволить себе бить французские бокалы.

Он взял с подноса еще один коньячный бокал и стал наполнять его:

— Садитесь, генерал, — сказал он.

Немец не шевельнулся.

— А чья это вина, — заговорил он, — что мы были — ja[24], дважды — вынуждены уничтожать французскую собственность? Не ваша и не моя, в этом не виноват никто из присутствующих здесь и никто из тех, кому четыре года пришлось смотреть