Читать книгу - "Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл"

Думаю, что родители Германа догадывались о природе наших с ним отношений, хотя ничем этого не проявили. Герман уверял, что они считают меня человеком совершенно очаровательным.

Как я и предполагал, моя долгая отлучка из Парижа большого шума не наделала — один лишь Кокто написал мне письмо, в котором оплакивал принятое мной решение, однако делал он это в словах не только не обидных, но укрепивших мою веру в его мудрость: «Боюсь, что ваша любовь к Герману есть абстрактный принцип, который приведет вас в ложный рай людей остепенившихся, обуржуазившихся, обезопасивших свою жизнь. Надежных приютов не существует, mon cher. Искусство, церковь, опиум, любовь юношей — все они лишь временные декорации благополучия, за которыми бушует безумие. Забывать об этом — значит подвергать себя новой опасности».

Со временем я получил от Володи письмо — отклик на несколько моих, — вполне дружеское, но не так чтобы очень ласковое, что, впрочем, не помешало мне ответить на него самым пространным образом. Постепенно у нас завязалась устойчивая переписка, и уже на каждое мое прочувствованное, чистосердечное послание приходил ответ — сдержанный, но безусловно приветливый. Когда же я поинтересовался, нельзя ли мне навестить его и Веру в Берлине, Володя написал, что будет этому рад — при условии, что визит мой окажется не долгим.

Собраться к нему мне удалось лишь в январе 1934 года.

К приходу моего поезда Володя опоздал. Ожидая его, я развлекался тем, что наблюдал за старухой, ухитрявшейся, разбрасывая перед собой по тротуару хлебные крошки, добывать из пустого воздуха целые армии голубей, — несколько жутко изувеченных военных ветеранов, просивших на том же тротуаре подаяние, смотрели на довольных птиц голодными глазами. Я начал уже сожалеть о том, что вообще приехал сюда из Бог весть какой дали, когда наконец увидел торопливо приближавшегося ко мне брата. Он извинился, сказав, что совершенно потерял счет времени.

— Твое желание приехать в Берлин меня удивило, — сказал он. — Все остальные норовят убраться отсюда. Русских здесь практически не осталось, если не считать нескольких антисемитов, наслаждающихся тем, что здесь творится.

Я не был в Берлине десять лет. Город показался мне победневшим и помрачневшим — в сравнении с тем, каким он был при моем отъезде, — но и более красочным благодаря вездесущим нацистским знаменам и плакатам, которые представлялись мне скорее вдохновенными произведениями графического искусства, чем символами чего-то зловещего. Под конец моего недолгого пребывания здесь они уже не производили на меня впечатления столь праздничного.

Время шло к вечеру. Начинало темнеть. Володя отвел меня в пустоватое русское кафе. Один из столиков занимала четверка дородных русских матрон, за другим, угловым, сидели, склонившись над шахматной доской, двое стариков.

— Вера возвратится домой поздно, — сказал Володя. — У нее слишком много работы — и рабочий день очень длинный, — на то, чтобы печатать написанное мной, времени почти не остается. Раньше у нее было прекрасное место, но хозяевами той фирмы были евреи, и их заставили закрыться. Теперь она зарабатывает в два раза меньше. Она не жалуется, но настроение у нее подавленное, да и со здоровьем не все ладно. Как, собственно, и у меня. Простудился — уже довольно давно — и никак не поправлюсь. Здесь все изменилось к худшему. Стараешься не замечать этого, относиться к Берлину, как к убогому пансиону, в котором ты поселился на недолгий срок, но дело идет понемногу к тому, что этот самообман станет невозможным. Ты понимаешь, о чем я?

В кафе появились трое молодчиков в форме СА. Один держал в руках жестяную коробку для сбора пожертвований. Сначала они подошли к столику, за которым сидели женщины, и все четверо с несчастным видом полезли в сумочки. Затем настал черед официантов — тем тоже пришлось внести свой вклад в некое возвышенное дело. После этого вся троица — двое звероподобных, один почти миловидный, вот только прыщи вокруг рта несколько портили его внешность, — приблизилась к нашему столику.

— Даже погода здешняя и та стала поганой, — сказал Володя; мне это показалось излишней провокацией, хоть я и понимал, что наши незваные гости почти наверняка не знают ни одного русского слова. — В воздухе все сильнее воняет какой-то дрянью, — продолжал он. — Свинарником, собственно говоря. Даже не думай давать им деньги.

Он говорил со мной так, точно никаких молодчиков в кафе не было, — и даже когда один из них угрожающе потряс у его уха жестянкой, внимания на них не обратил. В кафе наступила полная тишина; все смотрели на нас. Я не решался взглянуть на молодчиков, которые нависали над нами, — взгляд мой был прикован к безразличному лицу моего брата, продолжавшего говорить совершенно нормальным и потому особенно пугающим тоном.

— Как это скучно — рассуждать только о погоде и ни о чем больше, ты не находишь? Мне рассказали однажды о человеке, который трижды в день заносил в записную книжку температуру воздуха и атмосферное давление. Никаких записей о своей жизни, если не считать скрупулезного отчета о погоде, он не оставил. Показатели особенно высокие или низкие он отмечал восклицательными знаками. Его брак, рождение детей, смерть жены, собственные болезни — ничто в этот плавный дневник его жизни, жизни в погоде, так сказать, не попало.

По моей груди и бокам тек пот. Молодчик, державший жестянку, фыркнул и резко опустил руку.

— Патриотов везде хватает, — сказал он. — Чего мы торчим в этой дыре?

И разочарованная в своих ожиданиях троица, напоследок смерив нас злобными взглядами, вперевалку потопала к выходу на улицу. Как только она скрылась из глаз, сидевшие в кафе зааплодировали.

Володя вытянул из кармана сигарету, раскурил ее и выпустил изо рта удовлетворенный клуб дыма.

— По-твоему, это было разумно? — спросил я.

— Нисколько. На самом деле более чем безрассудно. Однако я этих типов знаю. Трусы, которых ничего не стоит напугать.

— Собери в одном месте побольше трусов, — сказал я, — и ты получишь толпу, а на что способна толпа, мы с тобой хорошо знаем. На твоем месте я был бы поосторожнее.

Володя молча достал из другого кармана медный кастет, переживший, как это ни удивительно, все годы его странствий.

— Не уверен, что эта штука позволит тебе справиться с целой бандой громил. Рано или поздно тебя могут изувечить, Володя.

— Вот и Вера так говорит. И потому она носит в сумочке пистолет.

— Правда?

По Парижу бродил слух, который я всегда считал в высшей степени маловероятным, что Вера получила мужа, приставив к груди моего брата пистолет и заявив: «Или ты женишься на мне, или я тебя убью!» Теперь моя уверенность в неосновательности этой сплетни несколько поколебалась.

— Очень симпатичный «браунинг тысяча девятьсот». Она называет его «мой дружок». Штучка весьма действенная.

— Это же безумие, — сказал я. — Вам следует покинуть Берлин.

— Да говорю же я тебе — не хочет она уезжать. Она бесстрашна. А я рохля. Что тут поделаешь?