Читать книгу - "Румянцевский сквер - Евгений Войскунский"

Среди ночи Колчанов проснулся от боли в ногах. Поворочался, ища удобное положение, но боль не убывала, она поднималась мелкими толчками от лодыжек к икрам, к бедрам. Колчанов представил, как кровь с трудом проталкивается по артериям, суженным наростами на стенках… как их… бляшками… и ему стало не по себе. Закурить бы… Всю жизнь курение помогало в трудные минуты. А теперь как раз и нельзя курить. Нина требует решительно бросить. Да он и бросил, но — все же покуривает. Штук десять сигарет — это же немного. Совсем бросить — не хватает силы воли.

Принять трентал? Но он уже проглотил суточную дозу этих таблеток. Не очень-то, кажется, помогают. Ножная ванна — вот что он сделает.

Сунул ноги в тапки, прошлепал в ванную. Кот Герасим, спавший в кресле, проводил его понимающим взглядом, широко зевнул и предался любимому занятию — вылизыванию основания хвоста. Открыв краны, Колчанов уселся на борт ванны и погрузил ноги в теплую воду. Клонило в сон. Вдруг он как бы увидел себя со стороны: старый одинокий человек ночью сидит на стенке ванны, засучив пижамные штаны и опустив в воду уродливые ноги без пальцев, в синей венозной паутине. Увидел свое мрачное лицо. Ну да, я же Козерог, подумал Колчанов, и характер имею соответствующий. А козерожья выносливость, похоже, меня покидает. Пора подводить итог существования, старый человек с больными ногами.

Ну что ж, окинем взглядом отшумевшую жизнь. В юности навоевался до полусмерти, однако уцелел по воле случая. Отстоял Ленинград от немецкого фашизма. Это и есть, наверное, главное дело жизни. Все, что было потом, в общем-то ординарно. Учился, женился, народил дочь…

Но проглядывало сквозь серую вереницу будней яркое пятно. Валя, Валечка, ты прибегала ко мне на свидания в Румянцевский сквер, оживленная и веселая… «Ах, представь, Беллерофонт, верхом на крылатом Пегасе, поразил стрелами Химеру…» Греческий миф замирал на губах… на твоих розовых губах, когда я принимался их целовать… До сих пор у меня, старого, что-то обрывается в душе, когда вспоминаю…

Если бы тогда Милда не вытащила из запоя, то… Да нет, не спился бы напрочь. Честолюбие не позволило бы. Ах вы так со мной? Погодите, я вам всем покажу… Ну, и что ты показал, старый хрен? Где твои научные труды и заслуги, где твоя слава не слава, но хотя бы известность? Несколько десятков статей, кандидатская степень? Не густо, Виктор Васильич. Хоть бы осилил докторскую диссертацию, так нет же…

А ведь начинал ее, докторскую, увлеченно. Ну как же, Гракх Бабеф, такая фигура, судьба поразительная. Собрал массу материалов об этом деятеле Великой французской революции, провозвестнике коммунизма, тридцати семи лет от роду казненном директорией. Кое-что и опубликовал — статьи «Пикардийский Марат» и «Был ли Бабеф утопистом?». Именно этот непростой вопрос намеревался исследовать в диссертации. Да, конечно, до Маркса коммунизм не был обоснован научно и выглядел утопией. Однако Бабеф, сидя в тюрьме, разработал теорию общественного устройства, весьма близкую к марксистской.

Удивительный человек, несгибаемый защитник mes pauvres — «моих бедняков»! И ведь какой поворот во взглядах. Бабеф осуждал якобинский террор, приветствовал термидор, покончивший с «царством ужаса» — диктатурой Робеспьера. Однако вскоре (после отмены сурового закона о максимуме цен на хлеб) Бабеф ужаснулся падению нравов — распущенности, коррупции, «жадному и ненасытному меркантилизму». Он писал в своей газете «Трибун народа»: «Мы вырвались из царства ужаса, но дали слишком много воли неистребимой аристократии». Богачи пируют, а рабочему, зарабатывающему четыре ливра — сто су — в день, не хватает на хлеб… Так что же это за власть? Долой ее! Вначале Бабеф призывает к мирному восстанию против термидорианского Конвента, но впоследствии приходит к убеждению о необходимости вооруженного переворота. Из тюрьмы пишет письма, развивает план Заговора во имя Равенства. Республика равных. Никаких привилегий! Отнять у богатых излишки! Все трудятся в меру сил и способностей, общий продукт поступает во всеобщее пользование и распределяется по справедливым нормам. Извечный проклятый вопрос о земле решается просто: она перераспределена, крестьяне трудятся на своих участках. Скоро они поймут преимущество коллективного сельского хозяйства. Иностранные государства не признают Республику равных? Отгородиться от них железной стеной! Армия — миллион двести тысяч вооруженных патриотов — надежно защитит республику. Да, да, патриотизм! Якобинцы были патриотами, эти люди не стремились к террору, их заставили обстоятельства. Диктатура Робеспьера была исторически необходима…

Ну, разве не марксистские (хотя и до Маркса) взгляды? Правомерно ли считать Бабефа утопистом? Разве не осуществился его план Заговора во имя Равенства — пускай не в жерминале, не в прериале, а спустя сто двадцать лет, в октябре семнадцатого?

Вода в ванне остыла. Колчанов добавил горячей.

Да, диссертация. Так славно работалось. Привлекательная схема обрастала плотью фраз. Однако само течение государственной жизни притормозило разбег его пера. Равенство? Но скудное снабжение городов и безвылазная нищета колхозного села никак не равнялись спецснабжению жирующей верхушки, партийной бюрократии. Где же справедливое распределение общественного продукта? Поощряется серость, нерассуждающая преданность власти, а люди мыслящие, яркие — не нужны. Власть не устраивают то писатели и композиторы, то физиологи и генетики, то врачи еврейской национальности. Была ли тридцатилетняя диктатура Сталина, по жестокости далеко превзошедшая недолгую диктатуру Робеспьера, исторически необходимой? За саму постановку такого вопроса полагался расстрел, в лучшем случае многолетняя каторга.

Он, Колчанов, гнал от себя не наши, не марксистские мысли. Послушно и верноподданно, как пономарь, бубнил с кафедры затверженные догматы, изредка срываясь в запой. Но диссертацию забросил где-то на полпути. Не шла рука прославлять провозвестника коммунизма Бабефа.