Читать книгу - "Вид с больничной койки - Николай Плахотный"

В почтовом ящике обнаружилось нежданное письмо. Пришло оно из села, где когда-то жил и работал. К стыду своему, давно в тех местах не был, связь с односельчанами прервалась… И вот держу в руках пухлый конверт, подписанный незнакомым почерком.

Хочется сказать словами поэта: «Я как путник прошел то письмо!». Возвращался к нему не раз. Давал читать близким, знакомым. Никого оно не оставляло равнодушным: каждого трогало, задевало сердечную струну, порождало сложные раздумья.

С неких пор вышло из моды общаться письменно друг с дружкой. Чаще звоним. Обмениваемся скудными фразами по Интернету, пейджеру, перебрасываемся эсэмэсками. Порой отделываемая поздравительными открытками… Все это явное не то! Иное дело не спеша вынуть из конверта многостраничное письмо, какое сейчас у меня в руках. Хотя оно сугубо личное, однако, на мой взгляд, имеет в некотором роде общественный интерес. Проливает свет на теперешние нравы и рассудки взбаламученного народа.

Да вот этот документ, он перед вами:

«Привет из Иловки! Здравствуйте, дорогой наш семейный друг! Пишет Вам Нина Андреевна. Ставлю Вас в известность: скоро уже год, как ушел из жизни бесценный и незаменимый наш Иван Дмитриевич. Утрата невосполнимая, рана незаживаемая. Память о любимом отце, заботнике, нежном дедушке, дорогом и славном муже непроходящая. За широкой его спиной жили мы как за каменной стеной. Богатства не скопили, нет, — да и не стремились к скопидомству. Довольствовались тем, что зарабатывали в своем благополучном колхозе да выращивали на земельке, доставшейся нам по наследству от родителей. Так что каждая копейка была полита соленым потом.

Людей не гнушались, от народа не таились. Калитка и ворота даже на ночь не запирались. Односельчане несли в наш дом свои думы, тревоги, радости. Бывало, до вторых, до третьих петухов засиживались. Такой обычай диктовался не только должностным положением хозяина дома… Ведь Иван Дмитриевич сызмальства считался коноводом среди сверстников и даже в кругу ребят постарше. Ни в какой форме не терпел одиночества. Даже потом, когда стал пенсионером, ходил с палочкой в правление колхоза, проводил в конторе время с утра до вечера. Потому старичье и бывшие вояки избрали его своим председателем Совета ветеранов. Дак он, бывало, радовался, как ребенок. И мы все, на него глядя, тоже.

Близко к сердцу принимал он людские беды, горечи, печали. Ходил-ездил по разным инстанциям, хлопотал, ходатайствовал, добивался справедливого решения любого вопроса.

На работе (в отъезде) первый раз его инсульт и скрючил. Оклемавшись, сразу же коляску на ручном ходу для себя потребовал. И все бывало шутил: «Ничего, Нина, мы еще повоюем!» При этом на лице возникала характерная улыбочка: не поймешь, то ли он смеется, то ли плачет.

Потеряла я в жизни самое дорогое. Опустела голова, стала похожа на выжженный лес: одни пеньки обгорелые да пепел. Не знаю, что делать, как хотя бы малость обтерпеться, как смириться с потерей. Вам, Н. Ф., первому открываюсь: все жду Ваняту своего. В другой раз думаю: может, хоть по телефону ночью в дом позвонит. Все время настороже… Хотя умом понимаю: оттуда нет возврата и не будет. И все равно хожу сама не своя, ежели во сне его не увижу.

Попробую сейчас выразить на бумаге, как все произошло.

По возвращении из столичной больницы у него на ногах открылись раны, свищи. Повезли мы своего калеку в Белгород. Здешние врачи оказались ловчей московских-то. Дело пошло на поправку. После расширенного консилиума на руки нам выдали подробный план действий. Все выполняли неукоснительно. Иван Дмитриевич воспрял духом, полностью за собой ухаживал. Заново бриться научился.

А осенью девяносто восьмого я сама занемогла. Тринадцатого ноября случился глубокий сердечный приступ. Среди ночи вызвали «скорую». Больница у нас в Иловке своя, и неплохая, персонал квалифицированный, к тому ж душевный. Мне сделали уколы первой помощи, и все равно врач предложил ехать в стационар. От нашего дома это всего ничего, метров восемьсот… Собрала вещички — и пошла. Ваня следом, чтобы меня, значит, проводить. Расцеловала его и говорю: «Ты тут остаешься за хозяина, обо мне не беспокойся. Рядом будут дети. В больнице я долго не задержусь». А он волнуется: губы судорожно дрожат, на рубахе пуговку теребит. Глаза полны слез.

У калитки стояла лошадка, запряженная в сани, хотя снег еще и не выпал, грязюка страшенная. Из-за бездорожья в наш край села другим транспортом и не пробиться. Мы уже тронулись, слышу крик: «Погодите!». Приблизился. Молча поцеловал в губы и пошел назад, к калитке.

Еле-еле дотащились до приемного покоя. Здесь еще уколы получила. Легла на койку, прикорнула. Вдруг крик, шум… Зовут к телефону. В трубке слышу будто чужой голос. Иван… Язык еле-еле ворочался. Позже все прояснилось… Пока он, значит, ковылял от калитки до хаты, в один момент будто бы молния в плечо ударила. Следом и рука отнялась; через полминуты — и нога. До летней кухни на карачках добирался. Кое-как совладал с телефоном… Я уговорила дежурного врача, чтобы Ивана немедленно привезли б сюда, ко мне. Привезли. В палату кое-как дошел на своих ногах. А как лег, больше уже и не подымался.

Врач констатировал диагноз: надежды, мол, никакой. Каждую минуту возможен летальный исход. Самое большее — полтора месяца протянет. Он же пролежал в обездвиженном положении четыре года и почти восемь месяцев. Слов не хватает, чтобы выразить все, что мы пережили. Сколько слез было пролито, видимых и невидимых. Сколько ночей было бессонных, сколько муки безмерной — один Господь Бог знает.

Умирал Иван Дмитриевич в полном сознании. Общались мы друг с дружкой до последней секундочки.

День выдался будто на заказ: теплый, солнечный, благодатный. Его теплую ладонь держала я в своей. Вдруг открыл глаза, заволновался. Я почуяла неладное. Говорю: «Что, Ваня, уже уходишь». Он внятно ответил:

— Ухожу.

— Оставляешь, значит, нас.

— Да, оставляю.

То были последние слова.

На третий день состоялась панихида. Отпевали покойника в нашем сельском храме, по всем церковным канонам, хотя Иван официально считал себя атеистом. Вы знаете, Н. Ф., наш клирос: на весь район славится. Уж такие певцы, кажется, в целом мире ничего подобного нет… Так что на душе было не только скорбно, но и торжественно. Да и на поминки пришло кабы не душ двести. За поминальный стол сажали в несколько заходов. Много-много душевных слов было сказано людьми, которых я знать не знала, слыхом не слыхивала. Так что не зря муж мой положенный ему путь прошел — добрую память по себе в мире этом оставил. Никому не открыла, вам же Н. Ф., скажу: пришли с Иваном Дмитриевичем попрощаться и его давние поклонницы. Но я к ним не в претензии. Ведь был наш Иван не только великий работяга, семьянин добрый, но и мужик к тому ж обворожительный.

Когда Ваня пластом лежал, в угловой комнатенке угасала его матушка. Бывало все шутила: «Я тебя, Ванята, поперед себя не пущу!» По ейному, вишь, и вышло. Всего на год родительницу и пережил.