Читать книгу - "Ресторан "Березка" - Евгений Попов"

Так что вряд ли девичья фамилия моей бабушки была Краснопеева. Хотя... нет, постойте-ка... Точно, совершенно точно, фамилия моей бабушки была Краснопеева, и все наши Краснопеевы были родом из северного села Ворогова, что на Енисее под Туруханском. Ведь фамилия дяди Вани и дяди Коли – Пустохваловы, и, следовательно, фамилия Краснопеевы не зря всплыла в моем цветущем, как озерная вода, мозгу.

Бабушка Марина Степановна Краснопеева-Попова-Федосеева тоже была из духовных и тоже где-то училась, а где точно – не знаю. Что там было тогда? Церковно-приходская школа? Епархиальное училище? Учительский институт?.. Знаю, что была она по семейному положению попадьей, но одновременно и народной учительницей русского языка и литературы. Так что, когда мой настоящий дедушка в 1918 году помре, она вскоре вышла замуж за некоего Василия Анисимовича Федосеева, из простых, но тоже учителя, который весь был лысый, как Фантомас, и организовал в городе К. пединститут, умерев от чахотки в 1937 году. С тех пор бабушка и вдовствовала до самого сентября 1953 года, когда и она умерла, насладившись все же перед смертью шестью месяцами жизни без ненавистного ей Сталина. А фотографию своего ненастоящего дедушки Василия Анисимовича я увидел на стенде, где изображались основатели К-ского пединститута, когда пришел в этот институт по незначительной казенной надобности местного отделения Художественного фонда, где я тогда служил (1972). Я пришел заключать договор с директором этого пединститута, весьма грубым мужиком, носившим фамилию знаменитого московского юродивого Корейши, послужившего прототипом одного из персонажей Ф.Достоевского (см.: Ф.Достоевский. Бесы. М., 1957. С. 749). Этот новый Корейша договора не заключил и даже сказал мне какую-то гадость. Я сначала хотел ею упрекнуть, что мой дедушка основал пединститут, где этот юродивый теперь получает получку, но потом раздумал, справедливо опасаясь, что такой директор непременно накатает на меня телегу. Так что, если этот Корейша до сих пор не помер, он никогда не узнает, о чем думал я в тот памятный день. А если помер, то все они, включая Сталина, сейчас встретились на небесах и, возможно, говорят о нас.

Народная учительница русского языка и литературы. Училка. Она преподавала русский язык и литературу в школе и техникуме. Отец (1928 год) писал в анкете: «сын служащего, из учителей». Безопасно и отчасти почетно, что родители не мракобесы какие, а просто-напросто учителя... Далее про отца: играл в футбол, взяли в армию, попал в систему, был майор и несостоявшийся подполковник... Ладно, не моего ума дело, а Василию Анисимовичу все-таки спасибо, что не забоялся попадьи с детишками, хоть и была она писаная красавица (с другой стороны).

Знаю еще, что было у бабушки много сестер – и все красавицы, даром что коренные чалдонки. У меня имеется фото (тонированное или бромпортрет, р-р 13 × 8), где все они сняты в полуразворот, плечом к плечу, их много, этих бабушек, и все они – училки, попадьи. У всех волосы скобкой, жакетки, белые блузки, пенсне. Много-много бабушек! Все красавицы...

А почему Марина Степановна ненавидела именно Сталина, для меня все же остается загадкой, ведь лично ей он ничего дурного не сделал. Мне было семь лет в тот год, когда они оба умерли, и я не успел спросить бабушку, за что она величала вождя «нерусской мордой» и, трясясь от злобы, говорила рыдающей 5 марта 1953 года мамочке: «Чего плачете? Подох черт проклятый, и давно пора...» Замечу для объективности, что антинерусских настроений вообще не было у бабушки Марины Степановны, она жила за ширмочкой, и от нее даже остался в наследство среди прочих книг томик великого грузинского поэта Шота Руставели... Вот не помню, честила ль она такими словами бывшего вождя до его смерти или после. Не помню. Думаю, что вряд ли «до»... Вряд ли позволил такую вольность своей матери ее кроткий пьющий сын, офицер системы... Да и бабушка, по-видимому, была, как выражаются алданские бичи, «не из тех, кто под танки бросался». Необъяснимый сей феномен ненависти простого человека к великому вождю до сих пор мучает меня своей загадочностью, а также будоражит мое воображение глупыми нереальными бреднями о пассивном внутреннем сопротивлении, народном всепонимании и так далее... Вспоминаются также глухие рассказы нежных покойных родителей, как они вместе с бабушкой жгли на рассвете в жаркой печке какие-то книги, чернилами чего-то там вымарывали, чьи-то там фамилии, портреты... Скоблили, резали, кроили... А что Василий Анисимович помре именно в 1937 году, так он, вероятно, действительно помер от злой чахотки, а то не служить бы моему отцу там, где он потом служил... Ладно, это все, по-видимому, неточно... Что-то разбормотался я... Смотри, Евгений Анатольевич!..

Да я так, ничего, это я так, для сюжету... Я уж лучше тогда расскажу про совсем простого, практически народного человека, про отца Василия Анисимовича Федосеева, моего неродного прадедушку Анисима Севастьяновича.

Мой неродной прадедушка Анисим Севастьянович действительно был совсем простым человеком. Привезенный в город К. из деревни и сведенный в 1936 году с целью духовного развития и приобщения к мировым культурным ценностям в гастролирующий цирк, он высокоинтеллектуального своего сына и невестку, мою бабушку Марину Степановну, совершенно перед всем городом опозорил, так как, сидя в литерном ряду, реагировал на представление слишком живо и непосредственнее, чем это позволяется правилами номенклатурного и просто поведения в обществе. Он вступил в словесную перепалку с клоуном Мамалыгой, громогласно, с использованием специфических слов, осудил голый народ воздушных гимнасток, жалел медведя, верблюда, тигра и не был выведен лишь благодаря сединам, лысине, сановитому сыну и времени, которое уважало простого человека за то, что он прост и мудр, о чем и кино снимали. А через год Василий Анисимович умер, и Анисим Севостьянович умер тоже, а в 1953 году, 5 сентября, умерла и бабушка Марина Степановна, ровно на полгода пережившая своего основного врага.

О, я прекрасно помню, как умерла бабушка Марина Степановна. Уж если я помню, как помре ее враг, объясненный на XX партийном съезде, как же мне забыть смерть своей родной бабушки, которая, может, и не очень меня любила, но все же была добрая, хорошая. Все кашляла, кашляла за ширмочкой да книжки читала – Пушкин, Некрасов, Толстой, Фет, Достоевский. Со мной и с нашими бесед не вела, но к ней приходили подруги – шептаться и курить папиросы.

Я вспоминаю, мне вдруг говорят, чтоб я туда не заходил, за ширмочку, потому что бабушка умерла. Убрали ширму, в комнате оказался гроб. Гроб поставили в центре, на что тоже имеется фотография. Мы все по случаю холода стоим в пальто за гробом, серьезные-серьезные. Мама смотрит скорбно, отец, по обыкновению, пьяненький, отвернулся, будто незримая рука душит, сестра являет собой зарождающуюся женственность, я гляжу прямо и изумленно. Набычившись.

Помню, подруги ее щурились, очкастые, курили на крыльце «Беломор», молчали, вздыхали, вспомнил, что, когда жили в Караганде и мне было 2 или 3 года, бабушка варила в ведре картошку, морковку, свеклу и ставила все это в сарае для заключенных, отчего вышел донос, что мать офицера системы проявляет преступную мягкость, и этот офицер оправдывался, что мать его – дура, но ничего плохого не имеет в виду, а делает это так, случайно, безо всякого вызова, но он, конечно же, виноват в случившемся, и своей вины с себя не снимает, и глубоко раскаивается, обязуясь навести порядок в собственной семье, строго указав матери на неправильность подобных ее легкомысленных действий и давая честное слово, что больше такое никогда не повторится, раз нельзя... Я все помню. Я многое хотел бы забыть. Я стараюсь. Я весьма в этом преуспел, но, к сожалению, до конца не получается, и я помню все: и ту снежную степь, где несся, подкидывая ноги, ездовой казахский верблюд, и штаб напротив окошек нашего финского сборного домика, и одного из сыновей полковника Шаратова, который забил кошке гвоздь в ухо, за что был сечен отцом. Эх, бабушка Марина Степановна...