Читать книгу - "Канада - Ричард Форд"

Чарли Квотерс сказал, что история Артура Ремлингера окажется самой удивительной, какую я когда-либо слышал, однако услышать ее я должен, потому что мальчикам моего возраста необходима голая правда (в отличие от того, чему отдает предпочтение большинство людей) — она поможет мне установить для себя строгие пределы. И эти достойные пределы позволят мне удержать за собой место, которое я занимаю в мире. Он и сам знал когда-то голую правду, сказал Чарли, но не сумел правильно установить пределы. Ну и посмотрите на него теперь: живет бобылем в Партро, в жалком трейлере, а все потому, что пределы себе не задал. Чарли всегда говорил именно так — ссылался на какие-то мрачные события своей жизни, не вдаваясь в подробности, но просто намекая, что они были постыдными и отвратительными, и человек, который желает сохранить свою чистоту, а я этого желал, должен стараться в такие истории не попадать. Репутацию Чарли имел сомнительную. Озлобленный и, вероятно, извращенный, мне он, как я уже говорил, не нравился, но отказать ему в уме было нельзя. Однажды Чарли похвастался, что пытался поступить в колледж, да его не приняли — из-за того, что он метис, да еще и слишком умный. Мне оставалось только гадать, не был ли он, по крайней мере когда-то, мальчиком вроде меня и не сохранился ли этот мальчик в каких-то тайниках его души, не проявил ли себя в том же стремлении Чарли рассказать мне голую правду и научить устанавливать названные пределы.

Мы с ним занимались тогда разделкой подстреленных утром гусей, лежавших большой перистой грудой на земле, фазу за распахнутой дверью ангара, у железнодорожной шпалы, которая служила нам разделочной колодой. Некоторые птицы еще подергивали лапками, некоторые открывали и закрывали окровавленные клювы, а мы отсекали топориками их головы и иные части, вспарывали ножами животы, потрошили и пропускали, чтобы избавить тушки от перьев, через самодельную щипальную машину Чарли. В тот день я в первый и единственный раз побывал в его трейлере.

Должен сказать, что интерьер трейлера не походил ни на что из виденного мной в жизни. В определенном смысле он смахивал на внутренность моей лачуги — та же теснота, духота и зловоние. Но также и вмещал все, что Чарли скопил за свою жизнь, — во всяком случае, такое осталось у меня впечатление. Это была большая прямоугольная перетопленная комната с окнами, обклеенными картоном и липкой лентой. В одном ее углу стояла черная жестяная, покрытая припекшейся грязью печка с дымоходом, уходившим в дыру, прорезанную в низком потолке. Постелью Чарли служила грязная, синяя, заваленная одеялами кушетка. Остальное представляло собой жуткую мешанину из стульев, поломанных картонных чемоданов, груд высушенных звериных шкур, которые продавал Чарли, его гольфовых клюшек, гитары, маленького, ни к чему не подключенного телевизора; в одном углу возвышалась груда вскрытых упаковок корма для птиц, который поворовывали крысы, консервных банок с едой — кукурузой, рыбой, чаем «Ко-Оп», венскими сосисками, крекерами, — грязных тарелок и кухонной утвари; компанию всему этому составляла коробка с косметикой Чарли, зеркальце в узкой оправе и множество его серебристых вертушек с поломанными, нуждавшимися в починке пропеллерами, ящик со щепой для растопки, настольный вентилятор, банка из-под пикулей с желтой жидкостью в ней и пара висевших на стене боксерских перчаток. Был здесь и старенький холодильник, и узкий комод с выдвинутыми ящиками, покрытыми лохмотьями облицовки. На комоде лежали книги, которые читал Чарли. Одна называлась «Восстание на Ред-Ривер»,[23]две другие — «ФКС и метисы» и «Жизнь Луи Риэля». Рядом с ними покоились стопки бумажных листов, исписанных, решил я, стихотворениями Чарли, — приглядываться к ним я не стал. На стенах висели обрамленные фотографии. Гитлер. Сталин. Рокки Марчиано.[24]Человек, идущий с длинным шестом в руках по канату, натянутому высоко над рекой. Элеонора Рузвельт. Выпятивший нижнюю челюсть Бенито Муссолини, а рядом он же, повешенный на фонарном столбе вверх ногами, со сползшей с живота рубашкой; бок о бок с ним висела его любовница. Эту галерею дополняли фотография самого Чарли, гологрудого мальчика с кривыми ногами, готовившегося метнуть копье, портрет пожилой женщины, сурово глядевшей в объектив, и еще один снимок Чарли — в военной форме, с гитлеровскими усиками и рукой, поднятой в нацистском приветствии. Я тогда признал не всех изображенных на снимках людей. Хотя Муссолини мне был известен: я видел его старые газетные фотографии, и живого, и мертвого, оставшиеся у отца после войны.

Говоря формально, Чарли послал меня в трейлер за изогнутым оселком, которым он собирался наточить свой топорик, чтобы с большей легкостью перерубать гусиные шеи, лапки и крылья. Думаю, впрочем, что он хотел показать мне, как выглядит жизнь, в которой не установлены правильные пределы. В трейлере стоял запах тухлых яиц, смешанный с чем-то сладковатым, химическим, имеющим отношение к еде, — так пахли дубильные растворы Чарли, да и сам он, а в натопленном, замкнутом пространстве этот запах только усиливался. Он становился почти видимым и осязаемым, как стена, несмотря даже на то, что железную дверь трейлера я оставил открытой и за две минуты, что я там провел, в комнату задувал холодный ветер. Мне хотелось побыстрее выбраться на свежий воздух. Впрочем, я иногда улавливал тот же душок и снаружи — если подходил к Чарли поближе или оказывался с подветренной его стороны. Казалось, этот запах исходит от его засаленной одежды, от крашеных волос. Вы наверняка думаете, что привыкнуть к такой особенности человека невозможно и мне приходилось терпеть ее сцепив зубы. Однако я к ней привык и всякий раз, приближаясь к Чарли, замечал, что начинаю да и продолжаю потом, уже бессознательно, принюхиваться, как будто в запахе его присутствовало нечто притягательное. Некоторое время она будоражила меня — потребность обонять то, что обонять не следует, пробовать на вкус вещи, которые — я понимал это — покажутся мне омерзительными, смотреть, широко раскрыв глаза, на то, от чего другие отводят взгляд, — иными словами, забывать о пределах. Конечно, все они теряют привлекательность, когда ты становишься старше и в достаточной мере насыщаешься ими. Однако тяга эта — часть взросления, такая же, как осознание того, что пламя жжется, вода бывает слишком глубокой, а упав с большой высоты, ты можешь навсегда лишиться возможности рассказать, что чувствовал, пока падал.