Читать книгу - "Ева Луна - Исабель Альенде"

— Когда мы сможем оставаться вдвоем спокойно столько, сколько захотим, то все наладится, и мы сумеем лучше понимать и чувствовать друг друга, — настойчиво твердила я, обсуждая с Мими свою личную жизнь.

— Если ты несчастлива с ним сейчас, то и никогда не будешь. Не понимаю я тебя, что ты в нем нашла и зачем он тебе, такой странный парень.

Роман с Уберто Наранхо на долгое время перевернул всю мою жизнь, я ни о чем и ни о ком другом даже думать не могла; голова у меня была занята лишь одним: я ждала очередной встречи и думала о том, как завоевать его, как заставить его быть всегда рядом. Я стала плохо спать, меня мучили кошмары, я ничего не понимала и не могла сосредоточиться ни на работе, ни на своих сказках; впервые в жизни не справляясь с нахлынувшими проблемами и чувствами, я стала таскать из домашней аптечки транквилизаторы и принимала их втайне от Мими. Но время шло, и в конце концов призрак Уберто Наранхо как-то съежился, перестал быть вездесущим и сжался до куда более удобного и практичного размера; я наконец вспомнила, что такое нормальная жизнь; помимо бесконечного ожидания, у меня появились другие дела и интересы. Нет, конечно, я по-прежнему чувствовала свою зависимость от этого человека и от встреч с ним, я любила его и воспринимала себя как главное действующее лицо какой-то великой трагедии, как героиню романа, но все же смогла вновь начать жить обычной жизнью и даже начала по вечерам снова писать. Я вспомнила, чем закончилась моя влюбленность в Камаля, и извлекла из памяти данное самой себе и подзабытое было обещание никогда никого ни к кому не ревновать. Слишком уж дорого это обходится, если угодишь в сети коварного чувства ревности. Мне удалось поменять свое отношение к происходящим событиям, и я перестала переживать по поводу того, встречается ли Уберто с другими женщинами, пока пропадает неизвестно где, и приказала себе не думать, что он, собственно говоря, для большинства окружающих и даже для Мими вовсе не идейный борец и повстанец, а самый обыкновенный бандит с большой дороги; я заставила себя думать о нем как о человеке, сражающемся за какое-то большое и важное дело; мне же об этом деле знать не полагалось. Уберто Наранхо живет в особом недоступном мире, где правят другие, суровые и жестокие законы, и этот мир и его дело, за которое он готов отдать жизнь, для него важнее всего на свете, даже важнее нашей любви. Я заставила себя понять это, осознать и смириться как с данностью. Я культивировала в себе романтическое отношение к этому мужчине, который с каждой встречей становился все более строгим, сухим, сильным и молчаливым; в общем, откорректировав свое отношение к происходящему, я наложила на себя лишь одно строгое ограничение: перестала строить планы на будущее.

В тот день, когда рядом с фабрикой, где я работала, убили двоих полицейских, подтвердились мои, и без того серьезные, подозрения, что тайная жизнь Уберто напрямую связана с партизанским движением. Патруль расстреляли из проезжавшей по улице машины. Стреляли прямо на ходу. К месту происшествия тотчас же сбежались зеваки, а через несколько минут прибыла полиция, «скорая» и грузовики с солдатами. Они окружили и обыскали все прилегающие кварталы. У нас на фабрике остановили работу, выгнали рабочих во двор и перерыли все производственные и административные помещения от подвалов до чердаков; наконец нас отпустили, приказав расходиться по домам. Обыски и облавы шли уже по всему городу. Я пошла в сторону автобусной остановки и на полпути наткнулась на ждавшего меня Уберто Наранхо. К тому времени мы не виделись с ним, наверное, месяца два, если не больше, и мне стоило некоторых усилий узнать его; на этот раз дело было не в маскировке, просто он как-то неожиданно и сразу заметно постарел. Я не испытала никакого удовольствия в его объятиях и даже не попыталась сделать вид, что мне хорошо. Мои мысли и чувства были далеко от нашей постели. Уже потом, когда мы с ним, еще не одетые, сидели на смятых простынях, я вдруг почувствовала, что мы с каждым днем становимся друг другу все более чужими.

— Извини, что-то мне нехорошо. День сегодня тяжелый был, у нас тут двоих полицейских убили, а я их знала, они обычно дежурили в нашем квартале, всегда со мной здоровались. Одного звали Сократес — ничего себе имя для полицейского; он вообще был хороший парень. И их обоих просто в упор застрелили.

— Их казнили, — возразил Уберто Наранхо. — Их казнил народ. Никакое это не убийство, выбирай слова правильно. Убийцы — это как раз полицейские и есть.

— Да ты что такое говоришь?! Неужели ты сторонник терроризма?

Он одним сильным движением отодвинул меня и, глядя прямо в глаза, коротко растолковал мне свою политическую позицию:

— Когда борешься с правительством, насилие неизбежно. Разве безработица, бедность, коррупция, социальное неравенство не являются формами насилия? Государство издевается над людьми, применяя самые жестокие репрессивные методы для подавления недовольства, а эти убитые полицейские не кто иные, как наемники правящего режима, они защищают интересы своих же классовых врагов, и поэтому их казнь является абсолютно легитимным актом; это одна из форм борьбы народа за свободу.

Выслушав Уберто, я долго молчала, не зная, что сказать. Мне вдруг стало понятно, куда и зачем он так надолго исчезает, я поняла, откуда берутся новые шрамы на его теле, куда все время торопится, почему на его лице застыла, как маска, какая-то фатальная обреченность и откуда тот магнетизм, который наэлектризовывает воздух вокруг и заставляет меня трепетать, словно бабочку на ветру.

— Почему ты мне раньше ничего не сказал?

— Было бы лучше, если бы ты и сейчас ничего не знала.

— Ты мне не доверяешь?

— Не в этом дело; просто постарайся понять: это война.

— Если бы я все знала, мне было бы легче жить все эти годы.

— Даже наши встречи если не преступление, то уж точно безумие. Ты только представь, что будет, если тебя заподозрят в связях с повстанцами и начнут допрашивать.

— Я ничего не скажу!

— Ты их не знаешь, они и мертвого заставят говорить. Да, ты нужна мне, я не могу бросить тебя, не могу жить без тебя, но всякий раз, когда я приезжаю сюда, меня охватывает чувство вины: я ведь подвергаю опасности общее дело, нашу организацию, жизни моих товарищей.

— Возьми меня с собой.

— Я не могу, Ева.

— У вас там, в горах, нет женщин?

— Нет. Война штука жестокая, нам не до любви, и я только надеюсь, что настанут лучшие времена, и тогда мы сможем быть вместе и любить друг друга по-настоящему.

— Почему ты решил, что можешь приносить в жертву борьбе и свою жизнь, и мою?

— Это не жертва. Мы строим новый мир, новое общество, живущее совсем по другим законам, и настанет день, когда все мы будем равны и свободны…

Я вспомнила давний вечер, когда мы познакомились, — двое детей, затерявшихся в большом городе и случайно встретившихся на площади. Он уже тогда воспринимал себя самым настоящим мужчиной и по одной этой причине был вправе строить свою жизнь по собственному замыслу; я же, по его глубокому убеждению, имела несчастье родиться женщиной и в силу этого должна была терпеливо сносить от окружающих никому не нужную опеку и строго соблюдать все наложенные на меня ограничения. В его глазах я всегда была существом, которое должно от кого-то зависеть. Уберто впитал в себя эту систему ценностей еще до того, как научился по-настоящему мыслить; никакая революционная борьба не могла заставить его изменить отношение к женщине. Я вдруг четко поняла, что все сложности в наших отношениях не имеют ничего общего с превратностями партизанской жизни; да, сейчас он все списывал на сложную ситуацию и трагические поражения в борьбе, но даже если бы его мечта сбылась, то равенство, за которое он готов был отдать жизнь, не распространилось бы на меня. Для Наранхо и людей, ему подобных, народ состоял из одних лишь мужчин; нет, мы, конечно, должны были участвовать в их борьбе, но нам отказывали в праве принимать решения и брать на себя какие-либо полномочия. Никакая его революция не изменила бы моей судьбы: в любых обстоятельствах мне пришлось бы точно так же пробиваться в жизни, преодолевая отчаянное сопротивление мужчин до конца своих дней. Наверное, именно тогда я поняла, что моя жизнь — это война с непредсказуемым исходом, а раз так, то лучше вести ее радостно, с улыбкой на лице, чтобы не потратить жизнь на мрачное ожидание никем не обещанной победы. Кто его знает, как оно все обернется; радоваться нужно уже сейчас. Похоже, Эльвира была права: надо быть не просто храброй, а очень храброй и всегда готовой вступить в схватку с превосходящими силами противника.