Читать книгу - "Пой,даже если не знаешь слов - Бьянка Мараис"

По ее застенчивой улыбке я понимаю, что она горда этим достижением. Девочка умудрилась задержаться в школе до девяти лет, а потому знает алфавит, умеет писать простые слова и знакома с основами арифметики. Другого образования у нее не будет.

Я глажу ее по колену – мне слишком грустно, чтобы произнести слова похвалы, которых она ждет, и меняю тему разговора:

– Зачем ты едешь в Йоханнесбург?

– Отец ребенка работает там на шахте, но денег не присылает. Я волнуюсь.

Я киваю и не говорю того, что думаю. Если эта девочка и найдет своего мужа, у него может не оказаться денег, чтобы дать ей, а вернуться домой и заботиться о ней и о ребенке он не захочет. В бантустанах нет работы для молодых мужчин, а горнодобывающая промышленность вырывает их из родной культуры, клана и обычаев. Одиннадцать месяцев в году эти люди живут и дышат в темноте под землей, и тьма эта постепенно просачивается в их души. Свои небольшие заработки они обычно тратят на женщин, азартные игры и выпивку.

– А вы, мама? Зачем вы туда едете?

– Брат написал мне о моей дочери. Она живет с его семьей в Соуэто, заканчивает школу. Кажется, в этом районе очень неспокойно – брат пишет, что она в опасности. Вот я и хочу увезти ее домой.

Девушка кивает:

– Я слышала, что это опасное и мерзкое место. Говорят, там есть подпольные кабаки, где люди напиваются, а еще танцплощадки. Азартные игры и проститутки. Я даже слышала…

Я прерываю ее и меняю тему – мне и без полного списка пороков Соуэто забот хватает.

– Хочешь, я подержу ребенка?

– Да. Спасибо, мама. – Она с благодарностью вручает мне спящего малыша и выбирается из машины, чтобы размять ноги.

Проходит еще час, и еще двое пассажиров платят мзду. Малыш просыпается, и я передаю его матери, чтобы та покормила его. Мне надо в туалет, но я не хочу потревожить старика, который спит рядом со мной. Он сложил худые ноги и руки крест-накрест, словно пытаясь занять как можно меньше места. Его ребра вздымаются и опадают, толкая меня в руку, и сухой свист – словно ветер дует в тростнике – срывается с его губ. Я уже с трудом терплю, когда он со всхрапом просыпается.

– Прошу прощения, tat’omkhulu^[16], но мне придется потревожить вас.

Старик, шаркнув ногами, дает мне пройти и, когда я вылезаю из машины, касается пальцами своей шляпы.

Две длинные фуры проносятся мимо – гравий летит из-под колес – и оставляют меня в облаке выхлопных газов. За ними следует bakkie^[17] с лодкой в кузове – наверное, направляется в Дурбан. Море отсюда примерно в ста километрах, и хорошо известно, что белые из Йоханнесбурга отправляются на побережье Наталя как минимум раз в году, в отпуск. Они проводят три недели, валяясь на пляже, плавая в теплом Индийском океане и ловя бесплатную рыбу, хотя могут позволить себе купить ее в магазине. Зачем они часами лежат на солнце, чтобы покоричневеть, если находят цвет нашей кожи столь неприятным, я не знаю.

Я никогда не видела океана, и мои представления о нем почерпнуты из фотографий в книгах и газетах. Я никогда не жила настолько близко к морю, чтобы собраться и поехать посмотреть на него, к тому же черным нельзя на пляж или в воду, так что в поездке к морю мало смысла. Я не умею плавать, но как приятно было бы забрести в воду по колено, ощутить соль на коже.

В одной газетной статье, что попалась мне несколько лет назад, рассказывалось о трансваальских семьях, которые на время отпуска разбивают палаточный лагерь. Наверное, им такое нравится, и это многое говорит мне о белых людях. Лишь те, кто живет в настоящих домах, кто может не бояться стихий, находят удовольствие в том, чтобы спать на улице под защитой клочка ткани.

Я с трудом пробираюсь вдоль дороги к автозаправке; с левого фланга у меня банановая плантация, по правую руку тянется поле сахарного тростника. Годовые тропические температуры в Натале благоприятны для этих культур, которые в Транскее не растут. Те части страны, где не растет ничего стоящего, отданы под бантустаны, и не случайно.

Я захожу на заправку и иду, огибая бензоколонки, к которым через равные промежутки времени подъезжают машины.

– Прости, мой мальчик, где здесь наш туалет? – спрашиваю я молодого заправщика – тот дожидается сдачи от кассира.

Он улыбается и сдвигает зажатую в зубах спичку в угол рта.

– За домом, мама, но ты не сможешь туда зайти.

– Почему?

– Сортиры уже неделю сломаны. Здешний владелец не хочет тратить деньги на ремонт.

– А вы как обходитесь?

Парень кивает на поля позади заправки и извиняется.

Я не хочу присаживаться в поле, где меня могут увидеть люди из машин. Я не хочу исполнять роль дикаря, которой от нас ожидают. Поэтому я приближаюсь к туалету для белых, встаю в тени таксофонов и наблюдаю. Две женщины выходят из кабинок, какая-то старуха, волоча ноги, проходит в дверь. Следом за ней входят две девушки; через несколько минут все выходят. Наступает временное затишье. Мочевой пузырь у меня едва не лопается. Теперь пора проскочить внутрь; если я все рассчитала правильно, меня никто не увидит.

Едва я делаю шаг к входу, как из-за угла появляются мама с дочкой. Девочке на вид лет шесть-семь, у нее кудрявые светлые волосы, которые требуют расчески. Девочка сосет большой палец – она уже выросла из этой привычки, – а мать курит. Я замираю на пороге, делая вид, что просто заблудилась. Почки пронизывает боль; я молюсь, чтобы не обмочиться.

– Мамочка, эта черная леди не зайдет же в наш туалет? – Девочка говорит с пальцем во рту, и ее речь невнятна.

– Нет. – Мать бросает сигарету на бетон, затаптывает. – Ей нельзя в наш туалет, и она это знает. – Женщина смотрит на меня, вздернув бровь.

Обе скрываются в дверях; девочка оборачивается, чтобы убедиться, что я осталась на улице. Удостоверившись, что я помню свое место, она улыбается и машет мне свободной рукой. Натужно улыбаясь, я машу в ответ.