Читать книгу - "И побольше флагов - Ивлин Во"

Обычную пустынность воскресного утра в Южном Кенсингтоне предельно усугубил страх перед налетом. Человек в жестяном шлеме крикнул Бэзилу через улицу:

– Топай в убежище! Ты! Тебе, тебе говорю!

Бэзил перешел к нему на противоположный тротуар и негромко проговорил:

– Эм-один-тринадцать.

– Чего?

– Эм-один-тринадцать.

– Я что-то не врубаюсь…

– А врубиться бы стоило, – сурово произнес Бэзил. – Вы обязаны знать, что работники Эм-один-тринадцать свободны в своих передвижениях в любое время суток.

– Я, конечно, извиняюсь, – сказал патрульный, – но я только вчера заступил. Повезло мне – две тревоги подряд. Здорово!

Не успел он это договорить, как прозвучал сигнал отбоя.

– Ах, вот незадача…

Бэзил посчитал, что этот представитель власти как-то слишком лучезарно весел для первых часов войны и что страшные картины газовой атаки, которые он живописал для Поппет, пропали впустую, – в паническом состоянии Поппет оказалась неспособна даже выслушать его. Стоило обратиться к более восприимчивой аудитории.

– Мужайтесь, – проговорил он. – Возможно, в эту самую минуту вы вдыхаете пары мышьяка. Последите за своей мочой пару дней.

– Да? Послушайте, а откуда вы, вы сказали?..

– Из Эм-один-тринадцать.

– Это что, как-то связано с газами?

– Это, могу вас заверить, считай, со всем связано. Удачного утра!

Он повернулся, чтобы уйти, но патрульный не отставал:

– А унюхать-то его можно?

– Нет.

– Кашляешь от него или как?

– Нет.

– И вы думаете, они вот прямо сейчас сбросили на нас эту гадость? Сами тю-тю, а мы тут подыхай?

– Я ничего не думаю, дорогой мой. Выяснить, что к чему, это ваша работа как дежурного патруля.

– Да?

Будет знать, как орать на меня через улицу, подумал Бэзил.

* * *

После сигнала отбоя в мастерской Поппет собралась разношерстная компания ее друзей.

– А я ни капельки не испугалась. И так поразилась собственной храбрости, что прямо голова пошла кругом!

– А я не то чтобы испугался. Просто настроение испортилось.

– А я даже порадовался. Ведь который год мы все твердим, что общественное устройство наше из рук вон плохо и обречено, правда же? Иными словами, какой нам предоставляют выбор – концлагерь или взлететь на воздух к чертовой матери, правда же? Я сидел и думал, насколько же предпочтительнее для меня взлететь на воздух, чем торчать в концлагере, где тебя бьют резиновыми дубинками!

– А я испугалась, – сказала Поппет.

– Милая Поппет, ты отличаешься здоровыми реакциями. Эрхман тебя просто преобразил.

– Ну, не уверена, что на этот раз мои реакции были такими уж здоровыми. Знаете, я поймала себя на том, что молюсь в прямом смысле слова!

– Что ты говоришь! Серьезно? Это никуда не годится. Обратись-ка ты опять к Эрхману…

– Если только он не в концлагере.

– Все там будем.

– Если кто-нибудь еще раз скажет слово «концлагерь», я, ей-богу, на стенку полезу, – вспылил Амброуз Силк. («У него в Мюнхене, – несчастная любовь, – шепнул один из друзей Поппет другому. – А потом просочилось, что эта коричневая скотина наполовину еврей, так его и убрали куда подальше».) – Давайте-ка лучше забудем про войну и полюбуемся картинами Поппет. Вот эта, – продолжал Амброуз, останавливаясь перед Афродитой, – мне нравится! Это хорошо! Слышишь, Поппет, хорошо! Эти усы… Они свидетельствуют о том, что как художник ты перешла некий Рубикон и чувствуешь в себе достаточно сил, чтобы иронизировать. Вспоминаются эти чудесные, исполненные драматизма старые каштаны в Петрушиной «Вариации на тему “Герники”»! Ты растешь, Поппет, милая! Уж не влияние ли это старого греховодника, а? Бедняга Бэзил, мало того, что быть enfant terrible^[12] в тридцать шесть лет – участь незавидная, так еще и молодежь видит в тебе эдакого дряхлого Бульдога Драммонда^[13].

Амброуз Силк был старше Поппет и ее друзей. Строго говоря, он был одних лет с Бэзилом, с которым со студенческих лет сохранял не совсем ясные, полные взаимных подкалываний приятельские отношения. В Оксфорде в те дни, в середине двадцатых, когда последние из ветеранов-фронтовиков сошли со сцены, а молодое, пуритански настроенное и политически ориентированное поколение либо еще не сколотилось, либо в должной мере не проявило себя, в те дни широких брюк и свитеров с высоким воротом, когда что ни вечер машины припарковывались возле «Орла с распростертыми крыльями» в Тейме – клубов и кружков тогда было мало, и лишь изысканная экстравагантность друзей, которых в последующие годы жизнь разбросала так далеко – не докричишься, разводила в разные стороны, открывая иные, более широкие горизонты. Амброуз в те дни отметился комическим и позорным выступлением на скачках с препятствиями, проходивших в колледже Крайст-Черч, а Питер Пастмастер посещал Palais de Danse^[14] в Рединге, переодевшись в женское платье. Аластер Диби-Вейн-Трампингтон, поглощенный по-юношески незрелыми изысканиями насчет того, насколько далеко в отношениях с ним готова зайти та или иная из похотливых дебютанток, находил все же время, чтобы, сидя в Миклхемае за стаканчиком портвейна, без малейших признаков неодобрения выслушивать стенания Амброуза по поводу неразделенности его любви к некоему члену команды гребцов. Теперь же Амброуз из всех старых друзей мало с кем виделся, кроме Бэзила. Ему казалось, что все его бросили, и в минуты, когда в нем взыгрывало тщеславие, а аудитория представлялась подходящей, он примерял на себя роль мученика святого искусства, ни в чем и никогда не делавшего уступок Маммоне. «Нет, с вами, можно сказать, мне не совсем по пути», – заявил он однажды Петруше и Цветику, когда те принялись втолковывать ему, что, лишь став пролетарием (понятие это в их представлении никак не было связано с педантской идеей продолжения рода, а подразумевало лишь необходимость неквалифицированного и плохо оплачиваемого труда), он, Бэзил, может рассчитывать, что станет когда-нибудь стоящим писателем. «Нет, с вами, можно сказать, мне не совсем по пути, дорогие мои Петруша и Цветик, но одно по крайней мере вам должно быть известно: я никогда не продавался и не продамся сильным мира сего!»

Охваченный подобным настроением, он воображал себя призрачной тенью, бредущей по нескончаемой шикарной улице, встречающей его распахнутыми дверями, откуда несутся возгласы лакеев: «Заходи, стань одним из нас, польсти нашим хозяевам, и ты получишь свой кусок!» Но Амброуз гордо и храбро продолжает свой путь. «Я безнадежно застрял во времени, осененном башней из слоновой кости», – говорил он.