Читать книгу - "Полина Прекрасная - Ирина Муравьева"

Дипломат и представитель свободной Республики Кения поклонился выведенному из застенка Лумузину красивым и плавным движением перьев на черноволосой своей голове.

– Ата мабата а сату! – вскричал Лумузин. – Ата ху! Раса та ма кхо чу саха!

– Господи Абрака отказывается приносить свои извинения, – сказал переводчик услужливо, – поскольку не видит за своими поступками состава преступления.

– Ты просто скажи: ты согласен жениться? – спросил его грустно полковник Гаврилыч.

Дипломат что-то тихо обьяснял Луису. Тот мрачно кивал. И вдруг вновь разъярился:

– Пум-пум махата! Пум-пум чу ибу! Ибу чу пум-пум!

Переводчик попросил Евгения Гаврилыча подождать, пока недоразумение уляжется, и тоже включился в беседу.

– Ма пу! Ма пу казата! – закричал дипломат и, поднеся к раскрытому рту огромную мясистую ладонь, куснул ее. – Ибу каса та?

По всей атмосфере сержанты с полковником решили, что дело дойдет до войны. Однако студент Лумузин вдруг погас. Широкие плечи его опустились.

– Во избежание мирового конфликта, – с облегчением заговорил переводчик, – господин Лумузин Абрака согласен заключить супружеский контракт с гражданкой Березой. Но жить с нею он не согласен.

– Да нам-то что? Пусть он с кем хочет живет, – вздохнул полной грудью Евгений Гаврилыч. – Но только уж пусть уберется подальше. Кого он там, это, «ибу матапа» – нам, в общем, плевать. Его личное дело.

– Нам, главное, чтобы войны не случилось, – вмешался Василь Александрович Теркин. – Вот вы небось думаете, что, если русский, так он очень хочет войны. Вы у мамки спросите моей, у жены, если скажет, хотим мы войны или нет не хотим?

Он чуть было на пол не сплюнул в сердцах, но в самый последний момент удержался и вежливо сплюнул в цветочный горшок.

Через неделю после этих событий бледная и измученная Полина пришла в стеклянный корпус Московского государственного университета, где ей надлежало подписать кучу бумаг для оформления академического отпуска. По лестнице, ведущей с низкого первого этажа в вестибюль, спускалась изменившаяся в лучшую сторону, расцветшая, словно цветок луговой, студентка Береза, по внешнему виду которой никак нельзя было сказать, что Клава кого-нибудь ждет, а ребенка – тем более.

Заметив Полину, Клавдия быстро и возбужденно заговорила со своей всегдашней волосатой подругой, имени которой (в отместку ей, низменной!) не сообщаем.

– Вчера выбирали кольцо. Я ему говорю, что самые чистые в мире бриллианты добыты у нас тут, в Якутии. А он как упрется: «Нет, я, – говорит, – этим вашим, якутам, не очень-то и доверяю. Вот так. Уж я насмотрелся на них в общежитии! Пойдем, – говорит, – лучше сразу в «Березку»!» – Пошли мы в «Березку». Дешевка одна! Не знаем что делать. Он прямо извелся.

Полина замерла на ступеньке, боясь разрыдаться и этим унизиться.

– Нас мать заждалась. Ну, звонит и звонит! Скорей, говорит, прилетайте! У нас тут и свадьбу сыграем, как люди. Так я говорю: «Лузя, надо спешить. Хозяйство, два дома, а мы тут застряли. За всем, – говорю, – самим нужно следить, а то, – говорю, – разворуют все в доме».

– А он что? – спросила подруга.

– Что – он? Он мне говорит: «Там ведь слуги кругом. По струночке ходят. Ты не беспокойся». А я просто сон потеряла, пойми! В одном доме – сто комнат. Это в большом. Другой дом, поменьше, так в нем – сорок шесть. Прибрать, приготовить… И гости все время. Зимой-то в Париж. Отец нас уж очень зовет. Я сказала: «Сначала – хозяйство, потом баловство. Париж подождет, дай ты мне разобраться».

– А он что?

– Ну, что? Согласился, конечно.

– Наверное, не знает уж как угодить, – сказала подруга и льстиво хихикнула.

– Понятно, не знает. Всю зацеловал…

И, так посмотрев, словно не замечает усталой Полины, Береза раскрыла большой жадный рот, чтобы им засмеяться.

Полина села в вестибюле на скамеечку, ноги подкашивались. Она вспомнила ночь на Ленинских горах, и голос невидимого соловья, и лодку, которая вдруг подняла свои осторожные весла, но солнце взошло в этот миг, и два темных весла блеснули над сонной водой светлым золотом… Ей очень хотелось заплакать, но сон, пришедший неделю назад в невеселой больнице, вдруг словно вернулся и высушил слезы.

– Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! – сказал мягкий голос. – Моя голова вся покрыта росою…

Прошло больше года. Не будучи достаточно целеустремленной и оттого так и не вернувшись обратно в университет, Полина устроилась работать в библиотеку одного из НИИ, места весьма засекреченного, хотя и расположенного неподалеку от станции метро «Академическая», и по улице, ведущей от метро к засекреченному НИИ, все время сновали какие-то люди, и, может быть, были средь них и шпионы, но миловал бог: не столкнулись нос к носу. Она похорошела еще больше, еще пушистее и длиннее стали ее светлые волосы, прибавилось яркого света в глазах, лицо погрустнело, но еле заметно. Изредка только маленькая морщинка набегала на ее лоб, и по легкому ее прикосновению к коже можно было догадаться, что в жизни Полины все очень непросто. Во-первых, был дома огромный скандал, в конце концов папа собрал чемодан, ушел к этой женщине, Ольге Иванне, работавшей с ним в том же самом оркестре. И мать так страдала, что даже Полина, привыкшая к маминой вечной печали, не знала, что делать и чем ей помочь. Однажды, под утро, совсем обезумев, мать даже решила вскрыть вены и вскрыла. Но только слегка и почти что без крови. Однако сама испугалась так сильно, что вся, как была – в бигуди, и в халате, и с венами этими, только что вскрытыми, – взялась стучать в стену соседке Тамаре, усатой и властной, давно одинокой, а та уж и вызвала «Скорую».

Эта неудавшаяся попытка самоубийства произвела на Полину самое что ни на есть тяжелое впечатление, и несколько недель она старалась не оставлять маму дома одну, а если и уходила куда-то, то звонила ей каждые пятнадцать минут из телефона-автомата.

Лиц мужского пола, привлеченных красотою Полины, и даже не столько ее красотою, сколько непередаваемо милым и добрым выражением лица, увы, становилось все больше и больше. В метро не давали проходу, в трамвае пытались притиснуться так, что их, этих, к ней столь беспардонно притиснутых, вскоре пришлось научиться толкать локтем в бок. Полина, конечно, краснела, толкала, но ласковая, извиняющаяся улыбка вспыхивала на ее лице, и тут сладострастники сразу терялись: толкать-то толкает, а может, ей нравится?

Потом появился писатель. Он был настоящим, известным писателем, хотя, к сожаленью, для детства и юношества. Писатель заметил Полину в театре, хотя он сидел в самом первом ряду, а наша Полина почти на галерке. Спектакль был модный и из Ленинграда. В талантливом Лебедеве Холстомер, толстовская лошадь из одноименной трагической повести, просто воскрес. В антракте Полина купила поесть, поскольку пришла сюда прямо с работы. Держа в своей правой руке два любимых – «корзиночку» вместе с «безе» – и боясь, что выронит их, она вся растерялась: в другой руке жарко дымилось какао. Писатель по имени Яков Сергеев приблизился сбоку и просто спросил: